— Ненадолго... — проговорил Симан, словно обращаясь к самому себе либо ведя с самим собой мысленный диалог.

— Ненадолго, надеюсь, что так, — продолжал капитан, — но если друзья могли бы что-то сделать для вас, ручаюсь, в Индии они надежнее, чем в Португалии. Обещаю, и вот вам честное мое слово, что добьюсь для вас у вице-короля разрешения остаться в Гоа. Обещаю, что помогу вам пристойно устроиться в жизни и обеспечу вам все удобства, которые придают жизни в Азии такую приятность. Пусть мысли о ссылке не страшат вас, сеньор Симан. Живите, постарайтесь победить свое горе и будьте счастливы!

— Не надо слов, окажите милость, сеньор!.. — прервал его ссыльный.

— Знаю, рано еще строить планы на будущее. Простите мою нескромность, она вызвана живой симпатией. Но примите в сей скорбный час мою дружбу.

— Принимаю, она необходима мне... Мариана! — окликнул Симан. — Подойдите сюда, с разрешения этого господина.

Мариана подошла.

— Эта девушка была мне Провидением, — молвил Симан. — Ее милостями не голодал я в тюрьме эти два года и девять месяцев. Она продала все, что имела, дабы одеть меня и прокормить. И вот едет со мною. Относитесь к ней с уважением, сеньор, ибо она чиста, как должна быть чиста правда в устах умирающего. Если я умру, сеньор капитан, завещаю вам позаботиться о ней, как о родной моей сестре. Если она захочет вернуться на родину, помогите ей.

И, протянув капитану руку, он пылко воскликнул:

— Вы обещаете, сеньор?

— Клянусь.

Дела требовали присутствия моряка на капитанском мостике; Симан и Мариана остались вдвоем.

— Теперь я не беспокоюсь за ваше будущее, мой друг.

— А я и прежде не беспокоилась, сеньор Симан, — отвечала девушка.

Они долго молчали. Симан уронил голову на стол, сжал ладонями пульсировавшие виски. Мариана, стоя рядом, глядела на бледный огонек покачивавшегося светильника и тоже размышляла о смерти.

А норд-ост стонал с присвистом в снастях корабля.

В одиннадцать часов вечера капитан вошел в каюту, соседствовавшую с каютой ссыльного; Мариана сидела на полу, уткнувшись лицом в колени, казалось, она спала, утомившись от трудов и треволнений тяжкого дня.

Симан Ботельо не спал; он лежал на койке, скрестив руки на груди и не сводя глаз со светильника, покачивавшегося на проволочке у него над головой. Слух его, возможно, ловил голос ветра: в ушах юноши этот пронзительный свист, единственное, что слышалось в безмолвии земли и неба, звучал, наверное, жалобным стоном.

В полночь Симан протянул руку — она дрожала — к стопке писем, пересланных ему Терезою; некоторое время он разглядывал то, которое лежало сверху. Затем сломал сургучную печать и сел так, чтобы письмо оказалось под тусклым светильником. Вот что было в письме:

«Симан, сейчас с тобою говорит дух мой. Твоя подруга умерла. В тот час, когда ты будешь читать это письмо, твоя бедная Тереза, если Господь не ввел меня в обман, уже будет там, где вечный покой.

Мне следовало уберечь тебя от этой последней муки; мне не следовало писать тебе; но прости ту, кто будет тебе супругою на небесах: беседовать с тобою в этот час, последний час моей жизни, моей ночи, — единственное мое утешение.

Кто поведает тебе о моей смерти, если не я сама? Симан, скоро скроется у тебя из глаз этот монастырь; ты удалишься на тысячи миль отсюда, и нигде, ни в одном краю, не услышишь ты человеческого голоса, что сказал бы: страдалица ждет тебя на том свете, моли Господа, чтобы призвал тебя к себе.

Ужели, друг мой, ты предпочел бы думать, если б оказался способен на подобный самообман, что я жива и надеюсь встретиться с тобою, когда ты вернешься из ссылки? Могло бы быть и так; но сейчас, в последний миг жизни, мною движет одно желание: чтобы ты ощутил, что жить я уже не могу. Видно, и несчастие не чуждо тщеславного стремления выказать себя, покуда не прекратит существования от невозможности стерпеться с самим собою! Хочу, чтоб ты молвил: она мертва — и умерла, когда я лишил ее последней надежды.

Это не жалоба, Симан, о нет. Быть может, если бы ты остался, я могла бы противиться смерти еще несколько дней, но, как бы то ни было, мне все равно пришлось бы закрыть глаза, когда порвется последняя нить... а сейчас я слышу своими ушами, как она рвется.

Пусть слова эти не усугубляют твоего горя. Боже меня избави усилить тоску твою незаслуженными угрызениями совести.

Когда бы мне дано было узреть тебя счастливым в этом мире; когда бы Господь сподобил душу мою сего видения!.. Счастливым — тебя, бедного моего изгнанника!.. Моя любовь невольно наносит тебе обиду одним только предположением, будто ты можешь быть счастлив! Тебя ждет смерть от тоски, если только жестокость климата не успеет убить тебя прежде, чем душевные муки.

А жизнь была бы прекрасною, Симан, прекрасною, когда бы сложилось так, как рисовал ты в своих письмах, которые я только что перечла! Я так и вижу домик, который ты описывал, на берегу Мондего, напротив Коимбры, а вокруг деревья, цветы, пташки. В воображении ты прогуливался со мною по берегу реки в задумчивый сумеречный час. Небо сияло звездами, луна серебрила воды. От полноты сердечного счастия я отвечала молчанием на твое безмолвие и клонила голову на плечо твое, словно на плечо матери. Все это прочла я в твоих письмах; и у меня такое чувство, будто мои предсмертные муки прекращаются, когда в душе у меня пробуждаются воспоминания. В другом письме ты говоришь о славных деяньях, о почете, о том, что имя твое станет бессмертным. И я разделяла твои чаяния, даже опережала их, ибо жаждала приписать своим заслугам львиную долю духовных твоих радостей. Три года назад я была ребенком, Симан, но уже понимала твои честолюбивые порывы, мечтала, что помогу им осуществиться, если ты и впредь будешь говорить мне, как уже говорил столько раз, что не стал бы никем, когда бы не был побуждаем моей любовью.

О Симан, мы словно упали с неба, и такого прекрасного! Сейчас, когда я пишу тебе, ты уже на борту корабля, который увезет тебя в ссылку; я же сама — на краю могилы.

Но пусть нас ждет смерть, не все ли равно, если в этой жизни никогда не сбыться надеждам, которые мы лелеяли три года назад?! Мог бы ты выжить с отчаянием в душе, Симан?! Я бы не смогла. Мгновения сна — вот недолгие милости, которые уделял мне Господь; смерть для меня — не только необходимость, она для меня — блаженство, милость Господня.

А что тебе делать с жизнию без той, кто сопутствовала тебе в муках? Где сыскать живительные силы для сердца, истерзанного несчастием, как забыть образ той, что в покорности и слепоте следовала за звездою твоей злополучной судьбы?!

Ты ведь никогда не полюбишь более, не так ли, супруг мой? Ты бы устыдился себя самого, если бы когда-нибудь глаза твои не увлажнились при виде моей тени, промелькнувшей перед ними, не так ли? Прости, прости сердцу твоей любимой эти последние вопросы, на которые ты ответишь в открытом море, когда будешь читать мое письмо.

Светает. Я увижу последнюю мою денницу... последнюю денницу моих осьмнадцати лет!

Да благословит тебя Бог, Симан! Да смилостивится и да избавит тебя от долгой агонии. Пусть зачтет Он мои муки во искупление вины твоей. Если же божий суд покарает меня за нетерпеливые порывы, предложи Господу, друг мой, свои страдания, дабы простилось мне.

Прощай! Мне кажется, я уже вижу тебя в лучах вечности, мой Симан!»

Ссыльный встал, огляделся, пристально посмотрел на Мариану, и она подняла голову, как делала при всяком его движении.

— Что с вами, сеньор Симан? — проговорила девушка, выпрямляясь.

— Вы были здесь, Мариана? Почему не идете к себе, не ложитесь?

— Не пойду, капитан разрешил мне остаться.

— Но не сидеть же вам тут всю ночь?! Молю, подите к себе, ваши жертвы не надобны.