— Ох, жена! — вскричал Силвестре, впившись в нее взглядом, полным предчувствий, которые он не решался высказать словами.

И поскольку в этот миг появились люди и остановились поглазеть на развалины, пиротехник сделал жене знак; она поняла и смолкла.

— Собери инструмент, Мария, и пошли отсюда, уже почти ничего не разглядеть, — сказал он.

— Вот все, что осталось от дома Бенто-камнедробильщика, да вразумит Господь его душу! — сказал самый старый из зевак. — Какие деньжищи хранились в этой развалюхе! Пятьдесят шесть тысяч крузадо! Он же был самый богатый человек в городке и в округе, а такую нужду терпел, дьяволова добыча, прости его Господи, — и все для того, чтобы денежки поделили меж собою молодцы Луиса Пристава, а того тоже нечистый забрал, когда всадили ему две пули в брюхо на мосту Сантьяго!

— Так уж им было на роду написано, дядюшка Симеон, — сказал Силвестре.

— Будь ваш отец человек другого склада, вы бы теперь в золоте купались, как свинья в грязи, — не отставал старик.

— Все верно; да вот Господу оно не было угодно. Злая судьба...

— А вы только вообразите себе, что напали на богатство вашего дедушки!

— Не поспел вовремя...

— Верно; но вообразите только, что нашли деньги! Что бы вы сделали, сеньор Силвестре?

— Откуда мне знать, дядюшка Симеон!

— С ракетами больше возиться не стали бы, закладываю два против одного!

— Что об этом толковать... Возиться с ракетами суждено мне всю жизнь, и дай мне Господь здоровья, чтобы мог я с ними возиться.

— Аминь; но кабы досталось вам три тысячи золотых, вы бы весь наш городок себе в карман упрятали, широко бы размахнулись!

— Полно вам, какой там размах... Купил бы себе земельки да стал бы заниматься хозяйством, как сейчас занимаюсь ракетами.

— Пошли отсюда, муженек, — сказала Мария: ей уже надоели назойливые расспросы Симеона, а тот стоял, опершись на цапку, и, казалось, упивался, строя досужие гипотезы и блаженно почесывая одну ногу другой.

Симеон ушел с остальными, а пиротехник с женой отправились к себе; но как только во всех домах на улице затворились окна и двери, супружеская чета снова была тут как тут, и оба, стараясь производить как можно меньше шума, скребли стену в том месте, где киркою простукивалось полое пространство.

Им недолго пришлось потрудиться: вскоре они обнаружили гладкую поверхность доски, вмазанной в стену, словно оконная рама. Они без усилий отделили ее от камня, потому что ее не держали ни петли, ни какие-либо другие приспособления — ничего, кроме толстого слоя глины. Силвестре сунул руку в проем и нащупал что-то холодное.

— Что там? — спросила Мария, задыхаясь от волнения и молитвенно сжав ладони.

— Котелок... — пробормотал он. — Ох, женушка!.. Дай руку, сам не знаю, что у меня с головой!..

— Пресвятая дева! — воскликнула она. — Пресвятая дева!

И вместо того чтобы дать мужу руку, она сунула обе в проем и схватила котелок; а Силвестре тем временем открывал и закрывал рот в гримасе великого счастья, столь бессмысленной, что вызвать подобную могло бы лишь великое горе.

В этот миг крепкая молодка рывком вытащила тяжеленный котелок с золотом; и, присев на корточки с котелком в подоле, она воскликнула прерывающимся голосом:

— Ох, Иисусе! Я помру от радости!..

Силвестре обеими руками сжимал живот. В этой позе нет ничего смешного либо неправдоподобного для тех, кто знает, что кишечник почти всегда отзывается на душевные потрясения.

На следующее утро, при первом свете зари, стена была снесена. Соседи, слышавшие грохот, предположили, что ее свалил порыв ветра.

Но на следующей неделе строительство нового дома прекратилось. Пиротехник говорил своим благодетелям, что собирается сменить место жительства, а может быть, и род занятий.

В ту пору один фидалго, состоявший при дворе дона Жоана VI[142], распорядился продать обширные поместья, которые были у него в провинции Миньо. Главная усадьба, где некогда был феодальный замок, находилась в окрестностях Барселоса. Она именовалась «Честь рода Ромарис» и составила в XII веке приданое, которое дона Женебра Трокозенде принесла своему супругу, каковой звался дон Фафес Ромаригес; он был сыном дона Эгаса и породил дона Фуаса, и все они так долго и в таком изобилии порождали потомство, что в конце концов выродились, что и доказал упомянутый фидалго, распорядившийся продать родовое гнездо, дабы украсить свой герб со львами, изготовившимися к прыжку, роскошным изображением танцовщицы.

Покупателя звали Силвестре де Сан-Мартиньо, и на стол барселосского нотариуса он выложил двадцать пять тысяч крузадо в старинных золотых. Затем сын Жоакина Огневика прикупил столько ферм и угодий вокруг поместья «Честь дома Ромарис», сколько ему удалось, и включил их в пределы своих владений, каковые всячески расширял и каковые располагались вокруг самой просторной и самой красивой усадьбы в центральной части Миньо.

В 1826 году, когда Силвестре уже не чаял дождаться потомства от своей супруги, достигшей достаточно зрелого возраста, она подарила ему девочку, которую нарекли Фелизардой. В восемь лет эта девочка, единственная дочь, прозванная маленькой ромарисской наследницей, была уже достаточно рослой и пухлой и наслаждалась радостями сытого детства. К восемнадцати годам фигура ее сформировалась: округлости были весьма заметны, но пропорциональны. Роскошному бюсту соответствовали пышные выпуклости сзади. Фелизарда была склонна к одышке, что несколько смягчало ее чересчур полнокровный румянец.

Один юнец, доучившийся до степени бакалавра и упивавшийся издали благоуханием этого цветка подсолнуха, преподнес ей однажды нижеследующий экспромт, в коем сетовал на то, что девица заставила себя долго ждать на одном церковном празднике (над рифмами он прокорпел три дня):

Она запрыгала от смеха, словно сподобилась замечаний преподобной матери Жирарден.

К этому времени — был 1846 год — Силвестре де Сан-Мартиньо владел большим состоянием, но томился величайшей скукой от расслабляющей долголетней праздности. Случалось, он посылал за пиротехническим порохом, продалбливал трубки, обвязывал их смоленой веревкой и запускал ракеты для собственного развлечения. Фелизарда, которой искусство пиротехники было весьма по душе, упрашивала мать, чтобы та научила ее устраивать фейерверк и пускать огненных змеек.

Сеньора дона Мария, прекрасная хозяйка и мать, трудилась по дому и в усадьбе, долгими зимними вечерами пряла и мотала шерсть со служанками у очага и приводила в замешательство нерадивых слуг как в портомойне — умением отстирать пряжу, так и на кухне — умением замесить кукурузный хлеб.

Между тем супруг ее, который не делал ничего, если не считать пиротехнических потех, маялся от упадка сил и скверного пищеварения; но наступил момент, когда ему пришлось выбирать, кем быть: пиротехником или политическим деятелем.

То был период ожесточенной политической борьбы[144]. Во время бурных выборов 1845 года в Барселосе Силвестре проявил себя как активный прогрессист и преисполнился гражданской страсти в связи со зверскими расстрелами. На следующий год он активно выступал во время майского движения и был верен передовым убеждениям до октября, когда уполномоченные Хунты в Порто конфисковали у него в Ларго-да-Агуарденте двух верховых мулов, которые должны были доставить с побережья Да-Фос жену его и дочку. Под воздействием сего драматического события он некоторое время колебался между политическим курсом братьев Пассос[145], которые пытались выкормить дитя-республику, приложив ее к истощенной груди худосочной свободы, и политическим курсом преподобного отца Казимиро Жозе Виейры, который в своих публичных проповедях объявлял королем Дона Мигела I[146].