Было бы разумнее предположить, что Жозе Перейра скончался при невыясненных обстоятельствах на какой-нибудь плантации, но клеветникам, которые были завзятыми романтиками, хотелось, чтобы его убил слепец.

— Значит, вы думаете, что Ламелу убил Монтейро? — спросил я.

— Этого мы не знаем; скорей всего, он столкнул его в воду, когда они на лодке плыли к кораблю.

Таково было и есть общее мнение. Следовательно, слепец среди бела дня, посреди Тежо, спихнул Ламелу за борт, заставил лодочников грести к берегу, вышел на пристань, взял чемодан с деньгами и как ни в чем не бывало отправился к себе в Ландим, причем все это он проделал ощупью!

Неизвестно, чего в этих россказнях больше — глупости или злобы, но, как ни странно, Ламела действительно был убит в Лиссабоне.

Теперь настало время защитить, хотя и с опозданием, «доброе имя» Жозе Антонио Пинто Монтейро.

Человек, который убедил Ламелу продать свои земли и предложил ему на паях открыть дело, сулившее двести процентов дохода, был Амаро Файал. Перейра де Ламела был ленив. Заниматься хозяйством он не желал; дохода с земель, оцененных в пять конто, ему при его неумеренности на прожитие не хватало. Основываясь на математических выкладках Амаро, он подсчитал, что через пять лет его пять конто могут удесятериться. Это очевидно: двести процентов — пятью десять — пятьдесят. Он продал земли и пустился в путь вместе с бывшим секретарем Монтейро. Слепец, который за двадцать лет разнообразнейших испытаний искренне привязался к Амаро, проводил его до Порто, там занемог и вернулся в Ландим, сообщив, разумеется, тем, кто спрашивал его о Перейре, что тот сел на корабль. Ему, однако, следовало бы задуматься, почему же в списках пассажиров не значилось имени Амаро Файала.

Читатель уже догадался, что Ламела был убит Файалом, что паспорт жертвы послужил убийце, но подробности преступления не известны никому.

По прошествии нескольких лет одна газета напечатала эту клевету, возведя напраслину на Пинто Монтейро. Полицейский комиссар Вила-Нова-де-Фамаликан Соарес де Азеведо и адвокат, представлявший интересы слепца в суде, советовали ему доказать свою невиновность, потому что в противном случае он, оклеветанный и оболганный, неминуемо проиграл бы все свои процессы. У Монтейро была светлая голова; этому человеку были хорошо знакомы самые черные преступления, и он дал объяснение гибели Ламелы: он доказал свою правоту историей с паспортом, отсутствием имени убийцы в списке пассажиров, сошедших на берег в Рио, и тем обстоятельством, что при Амаро Файале, скончавшемся в больнице вскоре после прибытия, нашли, судя по описи, столько же денег, сколько было у Ламелы: покойный Файал не успел распорядиться добычей. Комиссар заявил слепцу, что этих доказательств недостаточно; слепец же ответил, что иных у него нет и что, будь Амаро жив, он не стал бы приводить даже и этих, ибо он, Монтейро, двадцать лет опирался на его руку, смотрел его глазами и расстался с ним, почти ничем не вознаградив своего секретаря за преданность, причем тот ни словом не упрекнул его за это.

В 1858 году слепец, лишившийся своего состояния, медленно, но верно скатывался в пропасть нищеты. Земли его были проданы или заложены. Он проиграл в суде несколько процессов и понес весьма значительные убытки: почти в каждом из этих дел несправедливость судебного решения извинялась дурной репутацией Монтейро. Две пятых своего состояния он потерял так неожиданно, что в этом можно было усмотреть божий промысел: видимо, он потерял неправедно нажитые деньги. Монтейро утверждал, что в Португалии встретился с новой, редко встречающейся в жарких странах породой воров — людей хладнокровных и флегматичных и что португало-бразильское сообщество ворюг было откровенно неграмотно и тупоумно, в то время как вор чисто и истинно португальский, почти всегда — еще и бакалавр в придачу. Он намекал на двух своих противников — юристов, имена которых я утаю от любознательного читателя, потому что руку мою удерживает почти религиозное уважение к светлой памяти Пайвы[130] и Поны, а также — Пегасуса.

На последние деньги Пинто Монтейро открыл в Фамаликане кафе; было это семнадцать лет тому назад. Город в то время находился в апогее своего процветания. Бразильцы так и сыпались на него, словно манна небесная в песках Месопотамии. На месте топких болот как из-под земли вырастали облицованные разноцветными изразцами дома. Вила-Нова становился и центром, где сходились все дороги провинции Миньо, и крупным рынком, и излюбленным местом отдыха обитателей Порто, но в нем не было самого истинного доказательства цивилизации — кафе.

Пинто Монтейро следил за достижениями прогресса, однако город, который теперь, достигнув крайней степени упадка, насчитывает три кафе, где выставлены пара гнилых лимонов да три бутылки коричного ликера, во времена своего расцвета не поддержал начинания слепца, торговавшего у себя в заведении коньяком, кюрасо, керманом и абсентом. Это произошло оттого, что семнадцать лет тому назад прогресс был еще приземлен и прозаичен и ему было неведомо истинное назначение кафе — этого пристанища отпетых бездельников, сибаритов, расслабленных от каждодневного сидения над стаканами бочкового пива и курения баснословно дорогих сигарет.

Слепцу удавалось только сбывать лимонад викариям, страдавшим катарами, и оршад — викариям, страдавшим ожирением. Разорение было не за горами, и он уже собирался закрывать свое кафе, когда из Рио неожиданно приехал и остановился в местной гостинице больной бразилец с супругой. Монтейро был шапочно знаком с ним.

Он навестил болящего и, исполнившись сочувствием к тяготам его старческого угасания, забавлял старика и отвлекал его от печальных дум своими занимательными и веселыми рассказами. Алвино Азеведо привязался к нему до такой степени, что, предчувствуя скорое избавление от мук, вверил свою жену заботам слепца, просил оберегать ее и руководить ею при вступлении в права наследования. Супруга бразильца давненько вышла из того возраста, когда вдовы, если за ними не присмотреть, могут подвергнуться какой-либо опасности: ей уже исполнилось семьдесят и она не сохранила как свежести своей восемнадцатой весны, так и многих зубов. Умственные ее способности также оставляли желать лучшего — их вряд ли хватило бы, чтоб отыскать себе нового мужа: дона Жоана Текла была слабоумна.

Бразилец испустил дух на руках у слепца, послав жене прощальный взгляд, полный тоски и, быть может, надежды, на то, что в раю старых жен ждет вторая молодость. Она горько плакала и сообщила, что уже третий муж сбежал от нее в лучший мир. Без сомнения, у всех троих были для бегства веские основания.

Дона Текла со всеми предосторожностями, на которые толкала ее стыдливость, перебралась в дом слепца, сопровождаемая его сестрою Невес.

По прошествии трех дней траура Пинто Монтейро спросил ее, хочет ли она вернуться на родину, в Бразилию, или собирается остаться в Португалии, получая ренту за свои дома в Рио-де-Жанейро. Вдова отвечала, что положение, в котором она оказалась, страшит ее; что даме не пристало в одиночку пускаться в столь далекий путь; что вокруг так и кишат дурно воспитанные мужчины, у которых только одно на уме; что она не намерена подвергаться опасности и, наконец, что она не поедет в Бразилию, ибо у нее нет родных, готовых сопровождать ее в путешествии.

— В таком случае, сеньора, — спросил ее слепец, — намерены ли вы жить в Вила-Нова одни или же осчастливить нас своим обществом? Ваш покойный супруг завещал мне руководить вами, но я всецело подчиняюсь вашей воле: вы прожили на свете достаточно, чтобы самой решать свою судьбу.

— Ах, я совсем не знаю жизни, — возразила ему на это Текла, — я так неопытна! Вы, сударь, должны стать моим поводырем.

— Пошли вам Господь поводыря получше, чем слепец... но вот моя сестра: она станет сестрой и вам; сестрой и другом.