— Да, хотелось бы, — проговорил генерал.

— Принеси колыбель, Жоакина.

— Подойдите-ка поближе, почтенный Брагадас, — сказал генерал. — Вы мой арендатор, и мы с вами поладим, не сомневайтесь.

— Видите ли, сеньор, я-то предпочел бы остаться при моей хозяйке, — сказал старик.

— Я уже не хозяйка вам, дядюшка Франсиско, но буду всегда вашим верным другом. — И Мария Мойзес обняла старика, а тот встряхнул головой, сдерживая рыдания.

Принесли колыбель. Генерал рассматривал ее с крайним вниманием; заметив заинтересованность фидалго, Мария Мойзес улыбнулась и проговорила:

— Колыбель моя очень старенькая; когда я гляжу на нее, то понимаю, что мне уже много лет...

— Эту колыбель держала в руках ваша мать, — сказал генерал.

— Может быть, — отвечала Мария, — но кто знает? Возможно, мать и не видела меня... Трудно поверить, что она могла собственноручно предать меня на волю течения...

Купчая была закреплена.

Судья Гонсалвес Пенья выложил десять тысяч крузадо в золотых соверенах на стол, на котором нотариус уже разложил все составленные им документы.

— Вот условленная сумма, — сказал Кейрос. — Доходы от фермы сеньор Франсиско Брагадас будет выплачивать, как прежде, милосердной матери сирот.

— Моей хозяйке?! — вскричал старик.

— Вашей хозяйке.

— Да пребудет с вами в жизни и смерти сонм ангелов, сеньор генерал! — воскликнула Мария.

— Сонм ангелов — это слишком много, — отвечал Антонио Кейрос. — Мне довольно, если в жизни пребудет со мною один-единственный ангел, и хочу я, чтоб этот ангел не покинул меня и в смертный час. — И, взяв Марию за руки, он продолжал: — Если в смертный час мне будут светить глаза твои, Господь призовет меня к себе — не за мои заслуги, а за добродетели моей дочери. Будешь ты тогда молить бога за отца своего, Мария?

— Я? Иисусе, я — ваша дочь! — воскликнула она, судорожно сжимая руки.

Отец поцеловал ее в лоб.

Мария упала на колени, схватившись за руки отца; и все — и старые, и малые — преклонили колена, охваченные экстазом и трепетом под электризующим действием этого возвышенного мгновения.

Томас Рибейро, если в сердце у тебя осталась хоть одна слеза, вообрази эту картину и опиши ее, если можешь, а я не могу и не хочу, ибо последнее слово моды в повествовательном жанре состоит совсем не в том, чтобы живописать, пользуясь готическим колоритом романтиков, трогательные сцены, от которых в душе вспыхивает искра восторга. Сейчас модно живописать лишь гангренозную плоть, сгущая красно-фиолетовые тона язв и зеленоватые тона разложения, столь характерного для современности. Литераторы воспевают трупную зелень, а литературные произведения — гниль.