По прибытии в Рио груз отправили в таможенный пакгауз, а Пинто Монтейро с сестрой воспользовался гостеприимством Фортунато де Брито. На следующий день пассажиры, которых выдал слепец, были арестованы; бочонок разломан и опорожнен; ящичек с фальшивыми ассигнациями отправлен в суд и приобщен к делу. Четверо португальцев умерли в ссылке, потеряв все имущество, которое они приобрели честным путем. Пинто Монтейро получил десять конто — те самые пять процентов, что ему причитались за выдачу и потому избежали конфискации.

Читатель скоро догадается: я пишу не роман. Уверен, что в Рио многие из тех, что и тридцать лет назад были взрослыми, помнят эти события во всех подробностях, но мне они неизвестны, а выдумывать их я не стану. Мои заметки, дающие точнейшее представление о деяниях слепца, будут этих подробностей лишены, хотя мне хотелось бы воспроизвести их самым тщательным образом.

Мне рассказывали о том, как смуглая дочь Ландима полюбила начальника полиции Рио-де-Жанейро. Эта история украсила бы мою книжицу, если бы можно было представить начальника полиции участником одной из тех нежно-сонных сцен бразильской любви, которые так томно и так трогательно описывает сеньор Жозе де Аленкар[122]. В стране, где столько птичек, столько разных цветов, источающих ароматы, столько водопадов и озер, в стране, где небо усеяно не звездами, а бананами, в стране, язык которой так нежно ласкает слух, просто необходимо было бы повесить между двумя пальмами гамак — нет! вспомним о нравственности! — два гамака! — поместить в них начальника полиции и сестру слепца, посадить сабиа сверху, попугая — слева, обезьянку сагуи — справа, и какое голубиное воркование, какой ласковый щебет полились бы вдруг из-под моего стального пера! Но я боюсь, что мне не поверят, если такого рода чудеса будут происходить с девственным Фортунато и сеньоритой Невес, которая уже собрала ромашки своей двадцать девятой весны в лесах провинции Миньо, где мошенники орудуют, как в доисторическую эпоху.

Однако любовные интриги совсем иного свойства повелевают нам описать другое происшествие; мы увидим, что Пинто Монтейро нюхом чуял, где гнездится преступление, и не желал, чтобы развращенные нравы XIX столетия укрепились в странах Нового Света.

Некая дама, бывшая замужем за португальцем Жоаном Тиноко, велела своему слуге отравить его; это было сделано со столькими предосторожностями, что слухи о преступлении не проникли за пределы дома, в котором мужеубийца собиралась безнаказанно предаваться утехам Агриппины[123]. Впрочем, мы назвали вдову Жоана Тиноко Агриппиной от чрезмерной любви к учености. У нее и в мыслях не было, что между нею и отравительницей Клавдия проведут историческую параллель: она хотела лишь наслаждаться всеми радостями жизни без мужа, который когда-то ступил на порог ее отчего дома как водонос, а теперь желал принудить супругу к невозможной в таком климате верности, распаляя и без того пылкую даму с помощью тумаков, освященных таинством брака.

Благодаря сведениям, полученным от слуги, который видел, как хозяйка перемигивается с приказчиком, Тиноко вовремя обнаружил в нем склонность к адюльтеру и немедля уволил. Эта ниточка приводит слепца к обесчещенному брачному ложу, а оттуда — к могиле неотомщенного Жоана Тиноко. Братья убитого живут в Рио и обладают изрядным состоянием. Пинто Монтейро сообщает им, что брат умер насильственной смертью, плачет навзрыд, и, поскольку он не может уподобиться Антонию, держащему в руках тогу Цезаря, и показать разодранные внутренности Тиноко, он судорожно прижимает руки к животу и восклицает:

— Яд разъедал ему кишки!

Братья ужаснулись и взалкали мести; слепец намекнул, что представить суду доказательства будет нелегко; ему тут же вручили знатную сумму денег и обещали большую награду, если доказательства отыщутся.

Задумайтесь над загадкой, которую загадали вам небеса! Не свет добродетели делает тайное явным — нет, свиное рыло, роющееся в грязи, выбрасывает на поверхность земли погребенное в ее недрах злодеяние.

Пинто Монтейро выкопал останки Тиноко, и вскрытием было установлено, что его отравили «средством брата Косме». Читатель! Да не смутит тебя, что на страницах нашей повести появляется некий монах, готовящий смертоносные снадобья! «Средством брата Косме» называется кушанье, в которое положен мышьяк.

Вдова не смогла защищаться; ее служанка призналась, что по приказу хозяйки подмешала отраву в паштет из голубей. Преступница, лишенная всего имущества, отправилась в пожизненную ссылку. В награду за усердие Пинто Монтейро, отомстивший за Тиноко и попранную Мораль (я всюду и всегда пишу это слово с заглавной буквы), получил дом и поместье осужденной.

К этому времени Фортунато де Брито был смещен с поста начальника полиции. Антонио Жозе Пинто Монтейро решил вернуться на родину. Дело фальшивомонетчиков кончилось тем, что на слепца спустили многочисленных и злых собак. Бразильские газеты поносили португальскую колонию и за фальшивые ассигнации, и за доносчика. Монтейро позорили и бесчестили несправедливо. Упрекая его в коварстве, забывали о тех выгодах, которые были благодаря этому коварству получены. В банках прекратились паника и ужас перед неизбежной катастрофой. Полиция, которую слепец навел на след, знала теперь тайные тропы к печатным станкам в Португалии. Честные коммерсанты и порядочные предприниматели прославляли измену Пинто Монтейро, но, следуя старинным обычаям, в которых не тлеет даже искра философского практицизма, ненавидели человека, отправившего в ссылку тех, кто обманул их легкомысленное доверие.

Эта жертва еще не вписана в мартиролог великих ювелиров — гранильщиков и шлифовщиков цивилизации.

Со слов людей, пользовавшихся доверием слепца, я знаю, что во второй свой приезд на родину он привез с собою, кроме секретаря, двоих сыновей, которые поступили в Порто в коллеж Лапа, и малолетнюю дочь. Мать этих детей, совсем еще недавно жившая в предместье Рио-де-Жанейро, отнюдь не годится в героини романа, однако вполне возможно, что она была свободна глубоко страдать и была преисполнена самоотверженности, а в душе Монтейро, без сомнения, горел пламень отцовской любви. Святой инстинкт чадолюбия присущ тиграм; встречается он и у людей.

Состояние слепца пополнилось двадцатью конто. Он завершал начатые дела, скупал земли и руководил благоустройством своего дома, продвигаясь по нему ощупью. Целых два часа я через забор любовался прелестным особняком, который был залит светом, как будто лобзание августовского солнца могло рассеять полярную тьму, стоявшую перед глазами слепца. В увитых виноградными лозами беседках целыми днями веселились гости. Главной отрадой Пинто Монтейро стали роскошные пиры.

Ему читали вслух поваренную книгу, он познакомился с трудами Брийа-Саварена[124], научился тонко различать виды жаркого и, принюхиваясь к пару над кастрюлями и сковородами, безошибочно указывал на избыток гвоздики или недостаток красного перца. Казалось, Пинто Монтейро, мысленным взором проникая сквозь стенки желудка, обрел способность в совершенстве понимать его потребности. И если один слепец некогда оплакивал потерянный рай[125], то другой слепец, казалось, обрел его на кухне.

И Пинто Монтейро, каленым железом выжегший в Америке воровство, жестокий враг фальшивомонетчиков, Пинто Монтейро, покаравший супружескую измену, отягченную убийством, не знал иного способа заткнуть рты своим злоречивым соотечественникам, как только занять их пережевыванием пищи. Стоило ему услышать о новой «клевете», как он тут же приказывал купить пару молочных поросят.

— Братец, говорят, что ты выдал воров начальнику полиции, — говорила ему сеньорита Невес.