Дезертир сел на сундук из сосновых досок, оглядел всю эту нищету и подумал: «Мне, видно, налгали... Не досталось отцу никакого наследства... Раньше, когда дядя помесячно присылал нам деньги, в этом доме были хоть чистые простыни и хлеба вдосталь... Что же теперь со мной будет? Пропал я!»

Тут в дверях показался сосед, который видел солдата, когда тот входил в дом.

— Вернулся, стало быть, Жоакин Огневик? — осведомился Луис Пристав.

Следует пояснить, что сын Бенто получил кличку «Огневик» в возрасте восемнадцати лет, когда проявил исключительную сноровку в одной местной игре, состоящей в том, что нужно с определенного расстояния запалить спичку, воткнутую в кость, которую мечет противник. Его собеседник был прозван «Приставом», поскольку некогда состоял в этой должности при барселосском судье, но, если верить молве, сменил роль служителя закона на роль нарушителя оного, возглавив шайку разбойников, орудовавшую в окрестностях Терра-Негра. Некоторые поговаривали, что, сменив род занятий, он может взлететь вверх весьма высоко.

— Увольнительную-то получил? — поинтересовался Луис Пристав.

— Нет, сеньор. Просил я, да не дали мне, — отвечал Жоакин, вознамерившись просить заступничества у соседа, если ему откажет отец. — А я грудью болею, мне солдатская жизнь не под силу. Прослышал я, что отец разбогател, получил наследство от дядюшки. Я и дезертировал в надежде, что он меня выкупит; да вот только что повстречал его в Виньяле, он там камни дробит; и сказал он мне, что было всего наследства — старый балахон, вон он висит.

— А ты поверил? — прервал сосед с недоброй ухмылкой.

— Да при виде этакой нищеты...

— Так вот знай, что отец твой унаследовал три тысячи червонцев. Знаешь, сколько это денег? Пятьдесят шесть тысяч крузадо с лишком. Весь город знает, что отец твой — богач из богачей. Могу показать тебе копию завещания. Твой отец — подлый сквалыга, позор рода человеческого. Морит себя голодом, ест дважды в день и то по миске похлебки и поносит брата за то, что тот оставил ему дырявый балахон, когда все знают, что брат сделал его богачом...

— А где же деньги? — поспешно спросил Жоакин, обшаривая глазами все уголки каморки и очага.

— Одни говорят, он их в Лиссабоне оставил, поместил в банк, чтобы проценты нарастали, а другие думают, он здесь их припрятал, в этой берлоге; но я-то считаю, что если привез он деньги, то дома не держит. Зарыл где-нибудь под скалой в горах, где он дробит камни.

— А мне как быть, если он меня не выкупит? — проговорил Жоакин.

— Я откуда знаю, парень! Если у тебя один есть способ освободиться — вытянуть у отца денежки, не хотел бы я быть в твоей шкуре. Получишь порку, как положено, это так же верно, как и то, что хотел бы я тебе помочь, да не могу. Я ведь тебя еще малолеткой помню и никогда не позабуду, как десять лет назад, во время крестного хода в Барселосе, ты выручил меня в трудную минуту, расшиб голову троим, да двоим я сам. Слушай, Огневик, коли туго тебе придется, разыщи меня; от обвинения в дезертирстве мне тебя не избавить, а от порки да от мундира избавлю...

— Это как же?

— Долго объяснять... Вон твой отец на улице показался. Ухожу, не могу видеть этого грязного скупердяя! Кабы знал я, что деньги у него в брюхе, я бы их из глотки вытряхнул да тебе отдал, парень!

Луис Пристав успел уйти, не столкнувшись нос к носу с соседом, но камнедробильщик его заметил.

— Что делал здесь Луис Пристав? — спросил он сына с недовольной миной.

— Да ничего, поговорили мы...

— Не желаю, чтобы у меня в доме велись разговоры с разбойниками, слышал?

— С разбойниками!.. Уж Луис Пристав, он-то...

— А ты отправься в Терра-Негра при деньгах, да так, чтоб он об этом проведал, тогда и узнаешь, кто такой Пристав. Он службу года три назад бросил, недоходная была; а с тех пор как на службе больше не состоит, и дом себе купил, и лошадку, живет припеваючи, ест мясо из мясной лавки, а вином и сам ублажается, и других потчует. Я вон добрых сорок лет работаю, а на фасоль и то насилу наберу; пью же водицу из колодца.

— Это уж вам, сеньор отец, так благоугодно, — прервал его Жоакин с недоверчивой ухмылкой. — Если бы вы червонцы меньше любили...

— Ты опять за свое! — разозлился снова камнедробильщик. — Сказано тебе — поищи эти червонцы!.. Ничего мне не досталось! Ничего! — вопил он, судорожно дергаясь и размахивая руками.

— Не кричите так, незачем вам надрываться! — снова прервал сын. — Мы же просто толкуем... по-хорошему, верно?

Судя по виду, однако, Огневик был преисполнен отнюдь не сыновних чувств. Углы рта его иронически кривились, он гневно морщил лоб. Сама поза его — он уселся на сундук, подавшись грудью вперед и болтая ногами с казарменной удалью, — свидетельствовала об отсутствии почтения к отцу и намерении поговорить со стариком по-свойски.

— Стало быть, вон оно как... — продолжал Жоакин. — Не получили вы в наследство три тысячи золотых?

— Нет! — заорал отец. — Нет! Тысяча чертей, прости меня господи, — нет!

— А если бы я показал вам копию завещания? — настаивал Жоакин — и вдруг выпучил глаза, открыл рот и высунул язык на всю длину. — Что скажет ваша милость тогда, сеньор отец? Если б я показал вам копию заве...

— Да ты, вижу я, вернулся домой, чтобы меня в могилу свести! — перебил его Бенто, с которого от глупой реплики сына мигом слетела видимость скорби. — Будь ты проклят!..

И, стиснув зубы и сжав ладонями голову, он заходил от двери к очагу и обратно; ему казалось, что несчастнее его нет в мире человека.

— Сеньор отец, — продолжал мягко сын, — вы от этого не умрете. Отдышитесь и послушайте своего Жоакина. Вспомните, что у вас нет другого сына и некому вам оставить ваши пятьдесят шесть тысяч крузадо...

— Вот сатана! — ворчал старик.

— Я прошу немного. Освободите меня от солдатчины и дайте мне что-нибудь, чтобы я мог жениться на Розе из Сан-Мартиньо. Отец отдаст ее за меня, если будет у меня тысяча крузадо. Я стану землепашцем, будут жить во здравии и в радости и никогда больше ничего у вас не попрошу, сеньор отец.

Как только Жоакин произнес имя Розы из Сан-Мартиньо, и тон и жесты его изменились. Взгляд стал умоляющим, голос зазвучал почтительно. Сердце его дрогнуло при воспоминании о той, кого любил он десять лет, по ком тосковал. Если бы в этот миг лицо отца просветлело, обещая проблеск надежды, Жоакин кончил бы свои мольбы, упав на колени.

— Тысяча крузадо! — брюзжал камнедробильщик. — Ты что, хочешь, чтобы я их украл?

Когда Огневик услышал сей вопрос, признаки доброго расположения духа словно смыло с его лица.

— Не хочу я, чтобы вы их украли, боже упаси! — отвечал Жоакин. — Но, сказать по правде, когда есть у отца три тысячи червонцев, а с сыном он не делится, то крадет он кое-что другое — счастье сына родного, на которого шести грошей не потратил с тех пор, как сын работать может... Слушайте, что скажу я, отец, и поразмыслите над моими словами. В полк я не вернусь. Я дезертир.

— Я только что был у твоего крестного, — проговорил старик уже мягче. — Сеньор полковник Лобо да Игрежа дал мне письмо, которое ты должен вручить вашему командиру, и он говорит, что все уладится.

— В казарму не вернусь, я уже сказал. Я хворью маюсь, мне нужно переменить жизнь.

— Чтоб тебя твоя хворь унесла... Слушать не хочу. Делай как знаешь. Нет у меня денег; разве что хочешь, чтобы продал я дом и ходил по людям, выпрашивая разрешения переночевать в сарае вместе с собаками.

— Ладно, — заключил Жоакин, вставая и потягиваясь, — пойду послушаю, что скажет мне Луис Пристав, он сулил, что так или иначе, а избавит меня от мундира и от кнута...

— И ты пойдешь толковать об этом с Приставом, пропащая душа?

— Почему бы и нет? Уж он-то — друг своим друзьям и, коли понадобятся мне деньги...