Тут командор вручил аббату сложенный вдвое и запечатанный лист бумаги и попросил его прочитать то, что там написано. Священник попросил Белшиора принести очки, надел их дрожащими руками, подошел к окну и, взглянув на подпись, сказал:

— Но ведь это подпись его высокопреосвященства архиепископа Брагаского!.. Я ее знаю...

Он поднял глаза и начал читать:

— «Предлагаем аббату церкви во имя Пресвятой Богородицы, находящейся в нашей епархии (округ Вила-Нова-де-Фамаликан), без предварительного оглашения совершить таинство брака между женихом и невестой совершенных лет...»

Тут аббат внезапно смолк, широко раскрыл глаза, поднял очки на лоб, потер пальцем веки, снова надел очки и, обращаясь к сыну Марии, сказал:

— Мальчик мой, что за имена проставлены на этой бумаге?

Юный плотник прочитал:

— «...между женихом и невестой совершенных лет — Белшиором Бернабе, сыном неизвестных родителей, и Марией Лопес, законной дочерью Силвестре Лопеса и...»

— Что это значит? — воскликнул аббат. — Господи! Что все это значит?

— Белшиор Бернабе — это я, — сказал юноша с самым искренним изумлением.

— Белшиор Бернабе — это твой отец, сын мой! — воскликнул командор, обнимая его; одновременно он взял руку Марии и прижал ее к груди, а затем поднес к своим пылающим губам и со слезами прошептал: — Это я, несчастная моя Мария! Это я, бедный подкидыш!..

Она испустила пронзительный, радостный крик — так кричат заключенные, так кричат навеки лишенные чести, неожиданно увидевшие прорезавший мрак небесный свет и восстановление своей чести. Она хотела убедиться, что это он, она ощупывала его лицо, но свет в ее глазах и ясность ее сознания помутились. Она просила света, просила Бога, чтобы он не дал ей умереть, и без чувств упала на грудь к Белшиору.

Мария заслужила свое счастье — она была святая: двадцать лет она безропотно терпела обиды и не восставала ни против неумолимой жестокости отца, ни против безмолвия небесных сил. Она уповала на Бога, уповала всегда. Она призналась, что мечтала именно об этом — о появлении Белшиора и о восстановлении своего доброго имени.

Она рассказала обо всем этом аббату, супругу и сыну у дверей храма, и старик с мокрым от слез лицом сказал:

— Дети мои! Я вас крестил, я вас и обвенчаю. А вы похороните меня: ведь у меня нет никого на свете.

Белшиор Бернабе в качестве приданого своей жены потребовал загон для быков, построенный на месте того дома, куда его принесла и где согрела его на своей груди ткачиха. Здесь, где когда-то был приют чистой молитвы, теперь стоит особняк, где живут такие же божественные чувства, только они стали еще более глубокими благодаря счастью, обретенному в любви. Особняк командора Бернабе виден издалека; ну а на близком расстоянии и внутри особняка пышность архитектуры и обстановки исчезают в свете бессмертного творения человека — добродетели. Здесь живет и ушедший на покой аббат церкви во имя Пресвятой Богородицы; его разбил паралич, но каждое утро Белшиор-младший переносит его с постели на кресло, которое сам же ему и сделал; юноша не стал отказываться от своего призвания к плотничьему ремеслу и сейчас мастерит для своего старичка новое кресло на колесиках и пружинах.

Тринадцать лет тому назад, душным августовским вечером, в этом самом кабинете, на этом диване сидел Ландимский слепец. Черты его никогда не изгладятся из моей памяти. Ему было тогда пятьдесят пять лет, но далеко не всякий мужчина сохранил бы и к сорока годам столь нелегко прожитой жизни такую стройную и крепкую фигуру. Выражение его лица говорило о том, что в душе у него царит мир и что он в ладу со своею совестью. Он был широк в плечах; его ровное и глубокое дыхание свидетельствовало о том, что у него здоровое сердце и легкие. Затененные стекла очков в тяжелой золотой оправе прикрывали глаза с белесоватыми зрачками. Он был в черном, наглухо застегнутом сюртуке, узких рейтузах и начищенных сапогах; в левой руке он держал небрежно смятые перчатки, а правой опирался на трость с серебряным набалдашником.

Имя Антонио Жозе Пинто Монтейро, стоявшее на визитной карточке, которую я держал в руке, было мне неизвестно.

В Сан-Мигел-де-Сейде мне впервые предстояла встреча с человеком, который предварял свой приход визитной карточкой.

— Кто это? — спросил я слугу.

— Ландимский слепец.

— Кто он такой?

Слуга, желая дать исчерпывающий ответ, кратко сказал мне, что это слепец, словно речь шла об исторической личности, знаменитой именно своей слепотой, — о Товите[98], Гомере, Мильтоне или о ком-нибудь еще в том же роде.

Я велел проводить его в кабинет. Вскоре послышались шаги гостя, быстро и уверенно преодолевшего двенадцать ступенек, и голос, непринужденно спросивший на площадке лестницы:

— Налево или направо?

— Налево, — отвечал я и пошел к дверям ему навстречу.

Он протянул мне руку, словно мэр захолустного городка, подобострастно принимающий особу королевской крови, и в кратких словах самым лестным образом отозвался о моих бессмертных творениях, пожалев о том, что в Португалии до сих пор не воздвигнута в мою честь... конная статуя. Впрочем, может быть, он и не произнес слово «конная». Но мне показалось, что он прав: я и сам сожалел об этом; однако, следуя примеру герцога Коимбрского, из скромности статую отверг и поблагодарил сеньора Пинто Монтейро.

— Мне читали ваши бессмертные произведения, — молвил он. — Сам я их прочесть не мог, ибо я слеп.

— Вы совсем ничего не видите? — спросил я, потому что полная слепота казалась мне несовместимой с уверенностью его ловких движений.

— Вот уже тридцать три года, как я ничего не вижу. Я потерял зрение во цвете лет, когда встречал двадцать вторую весну моей жизни.

— И вы смирились?..

— О, если бы!.. Я умер от страдания и воскрес в вечной тьме. Никогда больше не видел я солнца!

Его слова пробудили во мне сочувствие. Я произнес банальные утешения и напомнил ему о прославленных слепцах всех времен. Когда же я упомянул имя Кастильо[99], короля иберийских поэтов, он прервал меня:

— Кастильо гениален: ему дано видеть земное и небесное. А моя душа так же незряча, как и мои глаза.

Разговор его был сдержан и изыскан: мой гость показался мне человеком начитанным и образованным. Я подумал, что, наверное, он намерен предложить мне издавать в Ландиме газету или просить содействовать его избранию в члены-корреспонденты Королевской Академии наук.

Некоторое время мы неспешно беседовали, переходя от одного предмета к другому, пока наконец он не изложил цели своего визита. Слепец вел тяжбу за право на владение несколькими водяными мельницами, которые обошлись ему в триста тысяч, и просил, чтобы я употребил свое могущественное влияние на судей второй инстанции для восстановления справедливости.

Я заметил, что мое влияние могло бы пригодиться ему в том случае, если бы суд стал на сторону его противника; всем известно, что справедливости просит тот, с кем обошлись несправедливо.

— Согласен! — перебил он. — Если рассуждать разумно, то это именно так, но в данном случае несправедливо обошлись с моим противником, а я, веря в справедливость, не верю тем, кто стоит у нее на страже; впрочем, им это совершенно безразлично.