На закате того августовского дня супруг Марии да Лаже отнес жену на руках в дом и положил на кровать, как он сам потом рассказывал священнику в Эстевановом Проулке; но, узнав, что пастушонок потерял козу, Жоан выбежал из комнаты, где корчилась на топчане его жена, и начал бранить парнишку, требуя от бедняги козу либо его собственные потроха.

Жозефа тем временем явила пример — их много, таких примеров, — поразительной силы, даруемой женщине материнством, когда, одинокая и беспомощная, она вынуждена справиться со всем сама. Никто не слышал ни последних ее воплей, ни первых криков младенца. Тот, кто прочтет трактаты по акушерству и познакомится с предписаниями, правилами и советами науки касательно рожениц, узнает, что искусство и познание бессильны, если несчастие или случайность лишат мать всякой помощи, уравняв ее тем самым с бессловесными существами; и убедится, что женщина каменного века (я заглядываю в такую глубь веков, ибо уже в Библии приводятся имена двух повитух, одну из коих звали Шифра, а другую Фуа) пользовалась уходом не в большей степени, чем пещерная волчица. И заодно читатель заметит, что ухищрения и излишества медицинского искусства ослабили и изнежили женщину, отняв у нее веру в себя, сознание собственной силы и в какой-то мере нарушив непосредственные импульсы природы.

Когда Жозефа, придерживаясь за стену, тихонько спускалась по лестнице, она несла под мышкой колыбель с ребенком; это была та самая колыбель, в которую ее когда-то укладывала мать, — корзиночка из ивовых прутьев очень тесного и прочного плетения; дно было подбито дощечками так основательно, что колыбель могла держаться на воде, не намокая. Младенец лежал на старом тюфячке, набитом опилками, и был накрыт сложенной вдвое байковой нижней юбкой.

Молодая мать была от природы крепкого сложения; сейчас она чувствовала себя близкой к обмороку, но надеялась, что выдержит, если ей удастся подкрепиться.

Когда она вошла в кухню, дверь из которой вела во двор, там никого не было. Она заглянула в очаг в поисках горшка с похлебкой. Ей нужно было совсем немного — не для себя, а для того, чтобы хватило молока для дочери. Она поставила колыбель на табурет; но в тот миг, когда собралась было поднять крышку, услышала вопли матери, кровать которой стояла в пристройке, примыкавшей к кухне. Жозефа вздрогнула в испуге при мысли, что ее застигнут; схватила ребенка и, накинув на голову подол синей холщовой юбки, бросилась бежать, прижимая колыбель к груди.

Молодая мать спешила в убежище, которое приготовил отец ее ребенка. Нужно было перебраться через Тамегу, а там на берегу ее встретят и проводят по трудной дороге в добрую милю, а то и больше, до самого хутора Эншертадо. Она подумала было попросить помощи у Жозе, сына Моники, пастушонка, который был ей всецело предан; но, проходя по внутреннему двору, услышала голос отца, бранившего парнишку за потерю козы. Старуха Бритес, жена Эйро, признала Жозефу, когда та перебиралась через изгородь в Поле-при-Болоте; рыболов с бреднем слышал ее плач, доносившийся из Эстеванова Проулка: там Жозефа присела покормить младенца, и ей показалось, что молока совсем нет и девочка коченеет у нее в объятиях. Ее снова стали мучить боли, она чувствовала себе неспокойной, слабой, не в силах одолеть Каменный Брод, до которого было неблизко. Ей предстояло еще пройти по пастбищу, по которому четверть часа спустя проследовали мельник с пастушком. Заслышав голоса, доносившиеся издали, с гребня оврага, она поднялась, пошатываясь, и кое-как перебралась через плетень, призывая на помощь души праведников. Голоса принадлежали Луису-мельнику и пастушонку, спускавшимся к берегу. При виде камней, поблескивавших над самой водой, гладких и скользких, она ощутила головокружение и сказала себе: «Пришла моя смерть». Жозефа поставила колыбель себе на голову, протерла помутневшие от ужаса глаза и выждала, пока уймется сердцебиение. Затем, осенив себя крестным знамением, она прошла твердой поступью по первым четырем камням, но дальше шла словно вслепую: поток казался ей многоводным и черным. Она хотела было присесть на одном из камней, но в спешке оступилась и соскользнула в воду. Место было неглубокое, и никакая опасность не грозила молодой женщине, но колыбель подхватило течением, течение же было достаточно быстрое и понесло колыбель. Когда Жозефа протянула руку, колыбель была уже далеко. Тогда Жозефа метнулась следом за нею; но высокие тополя, росшие на берегу, не пропускали тусклого света звезд, и колыбель пропала во тьме. Несчастная совсем потеряла голову; близ берега светлела песчаная отмель, и Жозефа ринулась к ней, приняв ее за колыбель. Там она упала и при падении ухватилась за сук ивы, возле которой и нашли ее, умирающую, Луис-мельник и пастушонок.

Читателю известны дальнейшие события, начиная с того момента, когда Жозефа испустила дух на руках у мельника, и кончая процессом вскрытия ее тела, которое образцово произвел секретарь судьи. Читатель видел, как в неожиданном и запоздалом порыве тревоги и нежности стала матерью Мария да Лаже, которая, услышав, что дочь утонула, одна-одинешенька добежала в темноте до берега реки. Угрызения совести победили в ней изуверство добродетели; она прожила еще шесть лет, периодически впадая в безумие, и умерла в доме своего брата в Санта-Мария-де-Ковас-де-Баррозо; мужа она не хотела больше видеть после того, как он сказал: «Девчонки мне не хватает, без нее дом некому вести».

Находясь в тюрьме Лимоэйро, Антонио де Кейрос из письма своего друга, жившего в имении Темпоран, узнал, что Жозефа из Санто-Алейшо утопилась в тот же самый день, когда автору письма удалось сообщить ей план бегства. Друг нашего героя был в ужасе от происшедшего и приписывал решение несчастной внезапному умопомрачению, потому что еще утром того же дня она проявила величайшую радость, узнав о том, что может укрыться на хуторе Эншертадо.

Викарий из Санта-Мариньи также известил Кристована де Кейроса о самоубийстве девушки. Фидалго переговорил с должностными лицами, и начальник полиции распорядился выпустить будущего офицера из тюрьмы.

— Если ты не хочешь жениться, мы едем в провинцию, — сказал Кристован сыну.

— Я не женюсь, отец, и в провинцию не поеду, — отвечал Антонио де Кейрос.

— Вернешься в Лимоэйро.

— Я покину страну, как только кончу сборы.

— Куда вы собрались?

— В Рио-де-Жанейро: там я буду продолжать военную службу.

— Вам известно, что вы наследник моих родовых владений?

— Располагайте ими по вашей воле и усмотрению, сеньор; мне было бы довольно моего счастья, молодости и радости, но вы все убили.

— С кем, по-твоему, ты говоришь? — возопил фидалго таким тоном, словно на закорках у него восседал сам Бернардо дель Карпио и шпорил ему бока на правах предка. Глаза старика сверкали, как сверкали они у его пращура, когда тот убивал властителя лангобардов в Италии. — С кем, по-твоему, ты говоришь? — повторил фидалго с перекосившимся лицом.

— С вами, сеньор, с человеком, которого я искренне боюсь, ибо вы вольны располагать и моей свободой, и тюрьмой Лимоэйро.

— Ты мне не сын! Отправляйся в Бразилию, отправляйся куда угодно. Твоя мать принесла в приданое пять тысяч крузадо. Ей ты доводишься сыном, это бесспорно. Сегодня ты получишь эти деньги, а завтра уедешь.

Франсиско Брагадас, трусоватый рыболов, промышлявший бреднем, расстался мельником, полный суеверных опасений; свернув бредень, он двинулся вниз по реке и, пройдя шагов тридцать, услышал приглушенный детский плач, доносившийся из темной излучины или бухточки в том месте, где река подмыла берег и образовала в нем нечто вроде пещеры. Вначале он похолодел от страха; но подождал, пока подаст голос здравый смысл. Робкими шажками подошел он к темному месту, откуда доносился, не затихая, этот пронзительный плач. Франсиско Брагадас был отцом многочисленного семейства, а потому никак не мог принять плач младенца за визг беззубых ведьм, каковые, как хорошо известно, имеют обыкновение заливаться кудахчущим хохотом, омывая в светлых прибрежных водах свои мерзостные телеса.