Итак, медик не скончался и даже не исхудал и не провалился на экзаменах из-за душевного расстройства, неподвластного приятностям медицинских наук.

Супруга его, бесспорно, куда более измученная и надломленная, чем супруг, вся в слезах, полуживая от тоски, лишенная будущего, надежд, голоса, который сказал бы ей слова утешения, села в литейру и добралась до Порто. Там она нашла однокашника Домингоса Ботельо и вручила ему письмо, один из абзацев оного гласил:

«Ты писал мне о дочери, которой я не знал и знать не желаю. Матушка этой особы проживает на Файале, куда и направляется дочь. Позаботься либо распорядись позаботиться, чтобы ее доставили в Лиссабон, и попроси кого-нибудь из лиссабонских знакомых посадить ее на первое же судно, идущее на Азорские острова. Все счета пришлешь мне. У моего сына Мануэла, по крайней мере, хватило добродетельности обзавестись любовницей, никого при этом не прикончив. В такие времена, как наши, добродетельным почитается юнец, который не убивает мужа любимой женщины. Попробуй выхлопотать у командующего военным округом, который сейчас в Порто, прощение для Мануэла: он дезертировал из шестого кавалерийского и сейчас, как я выяснил, скрывается в доме у одного родича. Что до Симана, боюсь, его никак не избавить от ссылки длительностью в несколько лет. Пришлось поломать немало копий, чтобы спасти его от виселицы. В Лиссабоне против бедняги весьма влиятельные люди, а я в немилости у главы высшей инстанции, ибо отбыл из Вила-Реал... и т. д.»

Беглянка уехала в Лиссабон, а оттуда к себе на родину, к матери, которая уже не чаяла увидеть ее живою и дала ей возможность вести жизнь если и не счастливую, то хотя бы спокойную и уже не подвластную химерам.

Мануэл Ботельо, помилованный благодаря заступничеству влиятельного отцовского друга, перевелся в лиссабонский полк и прослужил там до смерти отца; после его смерти он уволился в отставку и вернулся в родную провинцию.

Жоан да Круз 4 августа 1805 года сел завтракать с печальным лицом и без малейшего аппетита.

— Что не ешь, Жоан? — спросила невестка.

— Кусок вот тут застревает, — отвечал кузнец, ткнув себя пальцем в глотку.

— Что с тобою?

— Скучаю по девчонке... Все бы отдал, лишь бы она была здесь, глаза у нее такие — когда на душе неладно, от одного ее взгляда легче становилось. Будь они неладны, беды, что приключились в моей жизни, из-за них пришлось мне с дочкой разлучиться, и одному богу ведомо, на недолгий срок или навсегда! Не прихлопнул бы я того погонщика, не остался бы в долгу перед коррежидором, и плевать мне было бы, жив его сын или нет...

— Но коли ты заскучал по ней, — перебила сеньора Жозефа, — вызови девочку, поживет здесь, а потом воротится к сеньору Симану.

— Не к лицу эдакая слабость мужчине, привыкшему к бритве, Жозефа. Юнец, ежели не будет при нем Марианы, сгинет от тоски в оковах. Просто нынче напал на меня такой стих... А знаешь что? Всех денег не заработаешь, махну-ка завтра в Порто.

— Правильно сделаешь.

— Решено. Деньги — дело наживное, были бы руки. Покуда удавалось мне на все своими трудами зарабатывать. Ну, чуток поменьше девчонке достанется, как-нибудь устроится. Сама захотела, вот и получай.

Кузнец повеселел, и, покуда он обдумывал поездку в Порто, ком в горле рассосался.

Но после еды местре Жоан не встал из-за стола: сидел, опершись локтем о столешницу и задумавшись.

— Все маешься?! — воскликнула Жозефа.

— Прямо наваждение, женщина!.. А что, как девушка захворала либо померла?

— Пресвятая Троица! — всплеснула руками невестка. — Что ты такое говоришь, Жоан!

— Чернота у меня на душе, черней, чем эта сковородка!

— Ветры тебя донимают, человече! Выдь на воздух, поработай малость, глядишь, и полегчает.

Жоан да Круз пошел под навес, где были у него горн и наковальня, и принялся ковать гвозди.

Мимо кузницы проходили его знакомцы, затевали беседу, как повелось, но кузнец отмалчивался, и, казалось, ему не до шуток.

— Что с тобой, Жоан? — спрашивал один.

— Ничего. Ступай себе, куда шел, а меня оставь в покое, не до болтовни мне.

Останавливался другой и говорил:

— Храни вас бог, сеньор Жоан.

— И вас, ваша милость. Что новенького?

— Да ничего.

— А ничего, так идите себе с богом, нынче я сам не свой.

Откладывал кузнец молот, присаживался на бревно и яростно чесал затылок. Затем снова брался за работу, но работа не ладилась: то гвоздь испортит, то себя по пальцам ударит.

— Эка дьявольщина! — воскликнул он; и пошел в кухню, где взял белый фаянсовый кувшинчик и приложился к носику, подобно тому, как какой-нибудь фат с изысканными страстями ищет утешения в абсенте.

— Ужо прогоню тебя, злая напасть, всю мне душу измаяла! — продолжал кузнец, топая ногой и размахивая руками.

Он вернулся под навес, и тут на дороге появился путник верхом на крепком муле. Он был закутан по испанской моде в широкий плащ, хоть погода стояла безветренная. Виднелись только сапоги сыромятной кожи с желтыми шпорами да шляпа, надвинутая на самые глаза.

— Доброго здоровья! — проговорил путник.

— И вам того же! — отвечал местре Жоан, оглядев копыта мула — авось будет чем занять руки и голову. — Справный мул у вас!

— Недурен. А вы, ваша милость, сеньор Жоан да Круз?

— К вашим услугам.

— Я приехал выплатить должок.

— Мне? Сколько помню, вы, сеньор, ничего мне не должны.

— Должок не мой, отца моего; он и поручил мне выплатить.

— А кто ваш отец?

— Отец мой был погонщиком мулов, из Каркана родом, по имени Бенто Машадо.

Не договорив эту фразу и до половины, всадник распахнул плащ и разрядил мушкет прямо в грудь кузнецу. Тот попятился, простонав:

— Убит я!.. Не увижу тебя, Мариана!

Убийца умчался во весь опор на испуганном муле и был уже шагах в пятидесяти, когда Жоан да Круз, упавший ничком на скамью, испустил последний вздох, обратив лицо к тому месту, откуда десять лет назад выстрелил в грудь погонщику.

Прохожие, которых незадолго до того обогнал человек на муле, не вызвавший у них, естественно, никаких подозрений, столпились вокруг убитого. Жозефа, прибежавшая на грохот выстрела, не расслышала последних слов местре Жоана. Она хотела было перенести его в дом и бежать за лекарем, но среди собравшихся нашелся и представитель сего сословия, который объявил, что кузнец мертв.

— Кто убийца? — воскликнули разом три десятка человек.

В тот же день из Визеу прибыли судейские и начали следствие, но так и не нашли никаких улик, которые навели бы их на след. Нотариус составил опись имущества и опечатал дом, а колокол тем временем звонил по кузнецу Жоану и на свежий холмик опускалась надгробная плита.

На весах Всевышнего благородство души твоей, наверное, перевесило инстинктивную кровожадность твоего темперамента, человече! Раздумывая о не сочетающихся меж собою чертах твоего характера, я постигаю тайны Провидения и дивлюсь прихотливым противоположностям, коими, по воле творца, наделены творения. Спи же вечным сном своим, если нет суда, что призывает тебя к ответу за жизни, которые ты отнял у других, и за то, как распорядился ты своею собственной. Но если существует суд карающий и милосердный, то в очах Вышнего Судии слезы дочери твоей зачтутся тебе в оправдание.

Жозефа продиктовала письмо для Марианы, но попросила, для верности, адресовать его Симану Ботельо. Когда узнику принесли письмо, Мариана была у него в камере.

— Почерк мне незнаком, Мариана... И сургуч черный...

Мариана вгляделась в конверт и побледнела.

— Я знаю почерк, — сказала она, — это Жоаким, лавочник... Распечатайте поскорее, сеньор Симан... Уж не умер ли мой отец?

— Придет же в голову! Разве не получили вы третьего дня письмо от него? Разве не писал он, что здоров?