— Тогда поешьте потому, что я прошу... Простите мне такую вольность... Вообразите себе, что вас сестрица ваша просит. Вы же только что сказали мне...

— Что небо ниспослало мне в вашем лице сестру и друга...

— Ну вот...

Симан подумал, что должен принести сию жертву не только ради самосохранения, но и в угоду добросердечной Мариане. У него мелькнула мысль, далекая, впрочем, от всякого тщеславия, что эта кроткая девушка любит его. Выказывать, что он угадал ее тайну, было, по мнению Симана, жестоко: ведь состояние души его не позволяло юноше ни ответить Мариане искренней взаимностью, ни солгать. Однако же заботливость славной девушки не только не огорчала Симана, но была ему приятна. Ни одному человеку не в тягость чья-то безответная любовь. При самых печальных обстоятельствах, при последнем трепете сердца и в последние мгновения жизни мысль о подобной любви приносит радость тому, кто уже не может обрести в ней забвение скорбей либо упрочить с ее помощью уже рвущуюся нить жизни. Гордыня ли сердца человеческого тому причиной или что еще, но любовь, которую нам дарят, возвышает нас в собственных глазах.

Вот почему страстно влюбленный в Терезу юноша не презирал любовь Марианы. Возможно, строгий суд моих читательниц вменит это ему в вину; но если мне будет дозволено высказать мое мнение, вина Симана Ботельо — в слабости природы человеческой: природа — сплошные красоты на небесах, землях и водах и сплошные нелепости, непоследовательность да изъяны, когда речь идет о человеке, хоть он и объявил себя царем всего сущего и в сем монархическом самообмане живет и умирает.

Жоан да Круз пробыл в отлучке два часа. Он вернулся, когда любопытство студента становилось мучительным.

— Уж не схвачен ли ваш отец! — сказал он Мариане.

— Сердце мне ничего такого не подсказывает, а сердце никогда меня не обманывало, — отвечала девушка.

— А что подсказывает вам сердце обо мне, Мариана? — полюбопытствовал Симан. — Знаменует ли моя рана конец моих горестей?

— Скажу вам правду, сеньор Симан... Нет, лучше не надо...

— Скажите, прошу, я верю в то, что вашими устами говорит добрый ангел, живущий у вас в душе. Говорите...

— Ну что ж... Сердце мне подсказывает, что горести ваши еще только начинаются...

Симан внимательно выслушал девушку, но ничего не ответил. Ему смутила душу одна мысль, недобрая и оскорбительная для чистосердечия Марианы: «Уж не намерена ли она отпугнуть меня от Терезы, чтобы снискать мою любовь?»

Так думал Симан, когда вошел кузнец.

— Вот я и воротился, — сказал он с веселым видом. — Матушка ваша посылала за мною...

— Мариана мне сказала... Но как узнала матушка, что я здесь?

— Знала она, что вы здесь гостили; но думала, ваша милость уже отбыли в Коимбру. Не знаю, кто сказал ей, что вы здесь были, да и не спрашивал: людям почтенным вопросов не задают. Сказала она, известно ей, ради кого вы, сеньор, здесь скрывались. Поворчала малость, но я, как мог, ее успокоил, так что ничего не случилось. Спросила меня, что молодой сеньор здесь делает, ведь барышня-то в монастыре. Я в ответ, что ваша милость занедужили, с лошади, мол, свалились. Она спрашивает, есть ли у вас, сеньор, деньги; я сказал, не знаю. Тут пошла она к себе и воротилась с этим сверточком, велела вам передать. Вот он весь как есть, не знаю, сколько тут.

— Ничего не написала?

— Сказала, не может пойти в кабинет, там сеньор коррежидор, — не моргнув глазом, отвечал местре Жоан, — а еще наказала мне передать вашей милости, чтобы вы написали ей уж из Коимбры, потому как стоит проведать вашему папеньке, что молодой сеньор здесь, не миновать большого шуму. Вот какие дела.

— О слугах Балтазара не помянула?

— Ни словечком!.. Да в городе нынче об этом никто не говорит.

— А что сказала она о сеньоре доне Терезе?

— Ничего, только то, что в монастыре она. А теперь, с вашего позволения, пойду прикрою кобылу попоной, вон какая взмыленная. Девушка, неси попону.

В то время как Симан пересчитывал одиннадцать без четвертушки золотых, дивясь непривычной щедрости доны Риты, в соседней комнате Мариана, обнимая отца, восклицала:

— Удался наш обман!..

— Ох, девушка, ты главная обманщица и есть. Все своей головушкой придумала! Но получилось — лучше не бывает, верно? Он проглотил мои россказни, словно конфетинку. А ты осталась без телков; ничего, придет время, взамен телков бычков от него получишь.

— Я ведь не из корысти, отец, — прервала досадливо Мариана.

— Да знаю, тоже мне чудо! А все же, как говорится, кто посеет, тот пожнет.

«Хорошо еще, что Симан не может думать обо мне так, как отец, — сказала мысленно Мариана. — Богу ведомо, никакой корысти я не чаю от того, что делала».

Симан позвал кузнеца и сказал:

— Мой дорогой Жоан, не будь у меня денег, я с легким сердцем принял бы ваши благодеяния и знаю, что вы, добрый человек, оказывали их, не думая о вознаграждении; но раз уж получил я эти деньги, вы должны принять часть на мой прокорм. Знаю, перед вами и вашей доброй дочерью я в неоплатном долгу и никогда обоих вас не забуду. Возьмите эти деньги.

— Сперва дело, потом расчеты, — отвечал кузнец, отдергивая руку, — и без свидетелей, коли Богу будет угодно. Понадобятся мне деньги, скажу. А покуда и кур в курятнике полно, и хлеб каждую неделю печется.

— Но все же примите, — настаивал Симан, — и израсходуйте как вам будет угодно.

— У меня в доме один хозяин, и это — я, — возразил местре Жоан с напускною досадой. — Спрячьте свои деньги, фидалго, и не будем об этом, коли хотите довести дело до конца. И кончен разговор!

В течение последовавших пяти дней Симан регулярно получал письма от Терезы, некоторые были смиренные и ободряющие, в других чувствовалась тоска, граничившая с неистовым отчаянием. В одном письме Тереза писала:

«Мой отец знает, как видно, что ты здесь, и покуда ты здесь останешься, он не возьмет меня из монастыря. Лучше бы тебе уехать в Коимбру и подождать, пока отец позабудет о недавних событиях. Не то, любимый мой супруг, и от него не дождусь я свободы, и не сыщу способа бежать из этого ада. Ты и вообразить себе не можешь, что такое монастырь! Будь я в состоянии принести свое сердце в жертву Господу, мне пришлось бы поискать обитель, воздух которой не был бы так пронизан пороком, как здесь. Думаю, молиться и быть добродетельной можно всюду, только не в этом монастыре».

В другом письме она писала так:

«Не бросай меня одну, Симан; не уезжай в Коимбру. Боюсь, отец захочет перевести меня из этого монастыря в другой, построже. Одна монахиня сказала мне, что я здесь не останусь; другая сообщила за верное, что отец хлопочет о том, чтобы пристроить меня в один монастырь в Порто. Больше всего меня угнетает, хоть и не вынудит сдаться, то, что, насколько я знаю, отец намерен заставить меня принять пострижение. Но какие бы проявления его ярости и самоуправства ни представлялись моему воображению, ничто не вынудит у меня согласия на удел монахини. Я не могу принять постриг, если не пробуду в послушницах год, причем должна трижды быть спрошена, согласна ли; всякий раз буду отвечать «нет». Если бы я могла бежать отсюда!.. Вчера я ходила вдоль ограды и увидела ворота, выходящие на дорогу. Я выведала, что эти ворота иногда открывают, чтобы впустить возы с дровами; но, к несчастию, ворота остаются на запоре до начала зимы. Если мне не удастся бежать раньше, мой дорогой Симан, дождемся зимы».

Меж тем хлопоты Тадеу де Албукерке в скором времени увенчались полным успехом. Настоятельница Моншике, монахиня, преисполненная высоких добродетелей, пребывала в уверенности, что дочь ее кузена жаждет удалиться в монастырь из великого благочестия и любви к Господу, и приготовила ей помещение, радуясь столь душеспасительному решению племянницы. Письмо, в коем выражала она эту радость, Тереза не получила, ибо оно попало в руки ее отца. В письме содержались суждения, смысл коих сводился к тому, чтобы отговорить племянницу от исполнения ее замысла в том случае, если какое-то мимолетное огорчение побуждает ее неосторожно искать убежища там, где страсти ожесточаются всего сильнее.