Но тут зазвонили к вечерней службе, достопочтенная настоятельница проглотила второй бокал желудочного и попросила Терезу подождать четверть часика, она пойдет попоет и скоро воротится. Только она удалилась, вошла письмоводительница; Тереза в это время, прижимая к щекам ладони, твердила про себя: «Монастырь, боже правый! И это монастырь!»

— Вы в одиночестве, менина? — проговорила письмоводительница.

— В одиночестве, моя сеньора.

— Стало быть, она, невежа, ушла и оставила гостью одну-одинешеньку? Сразу видно, жестянщикова дочка!.. А ведь могла бы выучиться учтивому обхождению, вон сколько времени тут обретается... Мне тоже надобно было на хоры, да не пойду, составлю вам компанию, менина.

— Ступайте, ступайте, моя сеньора, мне и одной хорошо, — промолвила Тереза, надеясь, что сможет излить в слезах свое горе.

— Ни за что не пойду!.. А то еще станет вам боязно, менина; да настоятельница скоро пожалует. Она, коли есть повод удрать с хоров, долго там не задержится. Бьюсь об заклад, небось наговаривала на меня?

— Нет, моя сеньора, напротив...

— Ну-ну, менина, говорите правду! Я знаю, она, цапля старая, ни о ком хорошо не отзовется. Все у нее распутницы да пьяницы.

— Нет, ничего подобного, моя сеньора; ничего она мне не говорила ни об одной из сестер.

— А ежели и сказала, пускай себе. Сама вино не пьет, а лакает: губка ходячая. А уж насчет распутства — было бы у меня столько тысяч крузадо[33], сколько у нее любовников! Вы только вообразите себе, менина!..

Письмоводительница выпила бокал вина из запасов настоятельницы и продолжала:

— Только вообразите себе! Она же древнее древнего. Когда я постриглась, она была такая же старая, как теперь, невелика разница. А я двадцать седьмой год монашествую; вот и прикиньте, менина, сколько арроб[34] табаку она вынюхала своим носищем! Так вот, хотите — верьте, хотите — нет, я знала больше дюжины ее хахалей, не говоря уж про отца капеллана, он и посейчас заботится, чтобы погребец у нее не пустовал, за наш счет, само собой. Тратит на себя монастырские доходы. Я письмоводительница, знаю, сколько она ворует. Меня уж такое горе берет, что вы, менина, должны гостить у нее, у лицемерки. Не поддавайтесь на лживые ее уловки, мой ангелочек. Я знаю, ваш папенька загодя послал переговорить с нею и передал ей, чтоб она вам не разрешала ни писать писем, ни получать; но глядите, дочь моя, коли захотите писать, я предоставлю вам чернильницу, бумагу, сургуч и собственную келью, пишите себе на здоровье. А если вам кто захочет писать, пускай пишет на мое имя; я зовусь Дионизия да Имакулада Консейсан[35].

— Премного благодарна, моя сеньора, — сказала Тереза. — Мне бы очень хотелось оповестить кое о чем одну бедную женщину, живет она в тупике, что зовется...

— Пишите кому хотите, менина. Едва рассветет, я сразу пошлю. Не беспокойтесь. Никому не доверяйте, только мне. Помните, и наставница послушниц, и органистка — обе двоедушные. С ними не откровенничайте: коли окажете им доверие, вы погибли. Вот она, ползет, улитка... Поговорим о другом...

Настоятельница уже была в дверях, а письмоводительница продолжала:

— Нет на свете жизни приятнее, чем монастырская, право слово, когда настоятельница такая, как наша, с нею нам повезло... Ах, это ты, душенька? А мы как раз о тебе злословим!

— Я знаю, что ты обо мне никогда не злословишь, — сказала настоятельница, подмигнув Терезе. — Вот барышня может подтвердить, как я тебя нахваливала...

— А что я о тебе говорила, — отвечала сестра Дионизия, — про то можешь не спрашивать, сама, слава богу, слышала. Ох, кабы можно было отозваться так же о прочих сестрах, ведь обитель позорят: строят козни, спасения нету — такие греховодницы.

— Так на хоры-то не пойдешь, Нини? — полюбопытствовала настоятельница.

— Поздно уж... Отпустишь мне грешок-то?

— Отпущу, отпущу, а эпитимью наложу такую — выпить стопочку...

— Желудочного?

— Чего ж еще!..

Дионизия исполнила эпитимью и удалилась, дабы, сказала она, дать матушке настоятельнице помолиться.

Не будем больше тратить слов на описание воистину евангельского и назидательного образа жизни, принятого в обители, куда Тадеу де Албукерке отправил дочь, дабы дышала чистейшим воздухом, достойным ангелов небесных, покуда в монастыре Моншике ей готовится более радикальное очищение от порочных наклонностей.

За эти два часа монастырской жизни сердце Терезы переполнилось горечью и отвращением. Она и не ведала, что такое бывает на свете. О монастырях она была наслышана как о прибежищах добродетели, невинности и надежд на вечное блаженство. Тереза прочла несколько писем своей тетушки, настоятельницы монастыря Моншике, и по ним составила себе мнение, что тетушка ее — святая. Что касается доминиканок, в обители которых она теперь оказалась, от старых и благочестивых дворянок Визеу Тереза слышала хвалы их добродетельности, их благотворительности, превосходившей все вероятия, и даже их способности творить чудеса. Какое великое разочарование — и в то же время как жаждала она бежать отсюда!

Кровать Терезы стояла в келье у настоятельницы, за муслиновой занавескою.

Когда настоятельница сказала девушке, что та, если хочет, может ложиться, Тереза спросила, нельзя ли ей написать отцу. Монахиня отвечала, что писать лучше завтра, хоть сеньор Албукерке и приказал, чтобы дочь ему не писала; но все же, прибавила настоятельница, она сама запрещать не будет, если в келье найдутся бумага и чернила.

Тереза легла, а настоятельница преклонила колени перед аналоем и стала молиться вполголоса. Если шепоток ее и мешал гостье, все же ей не на что было особенно жаловаться, ибо, повторяя «Отче наш», настоятельница так клевала носом, что до «Аве Мария» не добралась. Встала с колен, пошатнувшись в лад покачнувшимся на аналое статуэткам святых, легла и тут же захрапела.

Тереза осторожно раздвинула занавески и вынула из-под платья бумагу и чернильницу с завинчивающейся крышкой.

Лампадка, теплившаяся на аналое, отбрасывала слабенький свет на стул, где Тереза сложила одежду. Девушка соскользнула с постели, устроилась на коленях перед стулом и стала писать Симану письмо, подробно пересказывая события дня. Заканчивалось письмо так:

«Не бойся за меня, Симан. Все эти испытания кажутся мне легкими по сравнению с теми, которые выпали из-за меня тебе на долю. Беды не поколеблют моей твердости и не должны устрашать тебя в твоих замыслах. Это всего лишь несколько ненастных дней, не более. Если отец мой примет какое-то новое решение, я оповещу тебя, как только смогу. Если же вестей от меня нет, причина лишь та, что у меня нет возможности писать. Люби меня и в несчастии, ибо, думаю, несчастливцы всех более нуждаются в любви и поддержке. Попробую забыться сном. Как грустно, любимый... Прощай».

Когда Мариана, кузнецова дочь, увидела, что отец перевязывает раненую руку Симана, она потеряла сознание. Жоан да Круз громогласно расхохотался при виде этакой слабости, а студенту она показалась проявлением чувствительности, странным для женщины, привыкшей лечить раны, которыми бывал обычно разукрашен отец ее по возвращении с ярмарок и из святых мест.

— Когда ходил я в Ламего поклониться Богоматери Целительнице, года еще не прошло, воротился с двумя дырками в черепе, так она и обкорнала мне волосы сама, и бритвой голову выбрила, — сказал кузнец. — Как я погляжу, при виде вашей крови, сеньор фидалго, нутро у девчонки не выдержало!.. Хорошенькое дело! У меня своих забот хватает, я хотел, чтобы дочка была при моем болящем за сиделку... Согласна ты быть при нем за сиделку? — спросил он девушку, когда она открыла глаза; выражение лица у нее было такое, словно она стыдилась своей слабости.