Отбыв срок заключения, дона Ана дас Невес Микелина Монтейро продала дом, купленный слепцом на ее имя. На вырученные деньги она в 1872 году уехала в Бразилию и увезла с собою Нарсизу. Судя по всему, иных привязанностей у нее в мире не было, и она, подобно брату, желала умереть на руках у Нарсизы.

Читатель! Поскольку мы не склонны допустить, чтобы она умерла на наших руках, мне представляется милосердным не испепелять ее нашим праведным гневом. Я держусь того мнения, что мы неумолимо суровы с несчастными обоего пола, когда они отвергают счастье, предложенное нами.

Эту самую наследницу майората Ромарис я увидел три года назад, в Браге, в театре Сан-Жералдо. Давали «Святого Антония, чудотворца». Все зрители расчувствовались. Как сама наследница, так и супруг ее, командор Франсиско Жозе Алвараэнс, по временам плакали, а по временам смеялись.

Наследница была дама весьма вальяжная, краснолицая, дородная, пышущая в свои сорок здоровьем и жизнерадостной свежестью; высокая колышущаяся грудь, пухлые запястья, в которые врезались браслеты, усеянные изумрудами и рубинами.

Наследница засмеялась, когда этот святой Антоний, живший в XII веке, продекламировал, обращаясь к девицам, мадригал, каковой вложил в уста его Брас Мартинс:[139] сей славный сочинитель почти возродил национальный театр таким, каким ему надлежит быть. Вот как звучала его невинная проза, облеченная в наряд поэзии:

И так далее, столь же елейно и столь же сладкозвучно.

Наследница улыбнулась супругу; и тот, дабы показать ей, что тоже уразумел, в чем тут соль, вытянул трубочкой губы, на которых притаились сальности, покуда немые, и проговорил с остроумием ерника:

— Стишонки...

С этой минуты наследница майората Ромарис, хоть и проливала, как положено разумному существу, слезы, слушая прозаическую часть оратории, разражалась смехом, как только кто-либо из персонажей начинал говорить стихами. Она всю жизнь была твердо убеждена, что стихи должны оказывать то же действие, что щекотка: для того они и созданы. Такой склад ума был у нее от природы.

Я украдкой посмотрел снова на эту даму через плечо ее супруга.

В антрактах она зевала так, что видна была глубина глотки; он клевал носом и временами брюзжал, потягиваясь:

— Вот тоска-то.

— Еще бы, — соглашалась супруга. — Комедия бесподобная, но... Лучше всего лежать у себя в постельке, верно, Зези́ньо?

И ласкательное имя мужа звучало у нее в устах похотливо.

— Ох, залег бы я, — снова заводил Алвараэнс, вытягивая ступни из сапог, чтобы расправить и остудить пальцы ног в уюте просторных голенищ. — У меня от этого самого этикета мозоли преют, — жаловался он с горечью. — Комедии... Кому это нужно! Чепуха...

— Положено в свете, муженек...

И оба зевали судорожно.

— Если бы я хоть поужинал... — сетовал он.

— Взял бы с меня пример...

— Не лезло в меня... И он постукивал согнутыми пальцами по выпирающему животу, как это делают, проверяя подозрительный арбуз.

— Вот сейчас мы увидим сцену в раю, это самое бесподобное... — заявляла супруга.

Между тем у них в ложе побывал один мой знакомый из Фамаликана. Когда поднялся занавес, он покинул их и вошел ко мне в ложу. Он-то и назвал мне имена сеньоры и сеньора, прибавив:

— Видите ее — так вот, это целый роман; материала на два тома достанет.

— На плутовской? Не подходит. Мне нужна философия, мой читатель жаждет философии, понятно вам, сеньор?

— Философии у нее хоть отбавляй.

— Вот как? И вы уверены в этом, сеньор? Тогда соблаговолите представить меня...

— Боже упаси... Я сказал наследнице, что вы — романист...

— А она что?

— Расхохоталась.

— Расхохоталась? Мило!.. А муж...

— Муж сказал: пошел он!..

Посмотрим же, что у них за философия.

Пространному повествованию, в котором события могут быть искажены воображением рассказчика, я предпочел материалы процесса, которые мой знакомец предоставил в мое распоряжение. Предметом тяжбы было брачное обязательство. Дабы родители невесты не оказывали влияния на ее решение, девицу согласно закону поручают временной опеке другой семьи, под кровом коей она и пребывает. Отец невесты возражает против брака, ссылаясь на то, что искатель руки его дочери — проходимец худшего пошиба. Жених, оскорбившись, доводит до сведения суда, что папенька его нареченной столь подлого происхождения, что хоть он и именуется фидалго, состоящим при королевском дворе, но является отпрыском разбойника с большой дороги, как повсюду и всем известно; и жених прибавлял, что «еще не прошло двадцати лет с тех пор, как мой противник занимался ремеслом пиротехника в Вила-Нова-де-Фамаликан». Конец постыдной тяжбе положила сама нареченная, согласившись выйти замуж за другого претендента, которого подыскал ей отец. Девица эта и была наследницей майората Ромарис, а мужем ей стал командор Алвараэнс.

Что до философии, то событие само по себе показалось мне весьма скудным в отношении оной; как ни вертел я участников процесса, никакой философичности в них не обнаружил. Мне пришелся по нраву поступок девицы, оскорбившейся за своего родителя; но дрожжей сей философии мне не хватило бы, чтобы заквасить теста и на пятьдесят страниц. Я отказался от сюжета и предоставил его в распоряжение своих славных соотечественников с их богатейшим воображением. Однако же по прошествии двух лет, в одной книге, изданной году в 1815‑м, я наткнулся на имена, встретившиеся мне в бумагах скандального процесса. Я вновь занялся этой историей, и сведения, почерпнутые из упомянутого сочинения, в сочетании с материалами процесса составили основу этой повести, в коей, на радость читателю и мне самому, не содержится, насколько я могу судить, никакой философии.

Когда городок Вила-Нова-де-Фамаликан был селеньицем с сотней жителей и одним-единственным мировым судьей, оттуда в столицу перебрался в 1722 году один пятнадцатилетний малый, который выучился у своего отца ремеслу камнедробильщика. Он подписывался Антонио де Коста Араужо, выводил буквы аккуратно и был смышлен. В Лиссабон его вызвал дядюшка, торговец сукном, обосновавшийся на улице Эскудейрос, которая до землетрясения 1755 года находилась там, где теперь пролегает улица Аугуста. Племянник пришелся настолько по сердцу Матиасу де Коста Араужо, брату камнедробильщика, что, несмотря на скудость средств своих, он определил юного Антонио к иезуитам, в семинарию при монастыре святого Антония, вознамерившись сделать его священнослужителем, хоть малый и питал склонность к коммерции. Но Матиасу торговля не принесла удачи, и он говаривал, что дурное то занятие, в коем процветание несовместимо с честью.