Приняв все меры предосторожности, Тадеу де Албукерке уведомил дочь, что ее тетушка, настоятельница монастыря в Моншике, приглашает ее к себе на некоторое время и Тереза должна выехать к ней утром следующего дня.

Когда Тереза получила эту неожиданную весть, она уже успела послать Симану очередное письмо. В печали и в растерянности девушка решила отговориться недомоганием, и от волнения ее так залихорадило, что ей незачем оказалось и притворяться. Старик слышать не хотел о болезни дочери, но монастырский врач пошел наперекор бесчеловечности и отца и настоятельницы, которая была ярой сторонницей применения силы. Тереза хотела было написать Симану в ту же ночь; но служанка настоятельницы, покорствуя своей госпоже, исполненной подозрений, всю ночь не отходила от изголовья больной. Причиною слежки было одно язвительное замечание матушки письмоводительницы, каковая в минутку дурного пищеварения, вызванного все тем же желудочным винцом, объявила, что Тереза проводит ночи в мысленных молитвах и состоит в переписке с ангелом небесным, носит же письма некая нищенка. Кое-кто из монахинь уже видел эту нищенку в монастырском дворе, где она дожидалась Терезиной милостыни, но они полагали, что барышня взяла ее под покровительство из набожности. Иронические слова письмоводительницы были должным образом истолкованы, и нищенке велено было убираться. Узнав об этом, Тереза в смятении подбежала к окошку, подозвала нищенку, которая, перепугавшись, собралась уходить, и бросила ей во двор записку такого содержания: «Больше переписываться невозможно. Меня увозят в другой монастырь. Жди от меня вестей в Коимбре». Настоятельнице тотчас наябедничали, и тут же, по ее приказу, вслед за нищенкой был послан монастырский садовник. За воротами он избил ее, отнял записку и отнес Тадеу де Албукерке. Нищенка, однако ж, не сдалась; пошла к кузнецу и рассказала о случившемся Симану.

Симан соскочил с кровати и позвал местре Жоана. В эту трудную минуту ему хотелось услышать человеческий голос, голос друга, готового протянуть ему руку помощи и способного при случае сжать в этой руке кинжал. Кузнец выслушал историю и вынес приговор: «Поживем — увидим». Холодное благоразумие наперсника возмутило Симана, и он заявил, что едет в Визеу сию же минуту.

Мариана, находившаяся поблизости, услышала рассказ Симана и сочла мнение отца правильным. Заметив, однако же, что гость в нетерпении, она попросила дозволения вмешаться, хоть и незванно, в разговор и сказала:

— Коли вы, сеньор Симан, согласитесь, я пойду в город и разыщу в монастыре одну мою товарку, Жоакину Брито, она у одной монахини в услужении; вы напишете письмо барышне, а Жоакина передаст.

— Возможно ль это, Мариана? — вскричал Симан, готовый расцеловать девушку.

— Почему бы и нет! — отвечал кузнец. — Что можно сделать, то будет сделано. Ступай одевайся, девушка, а я пойду седлать кобылку, возьму вьючное седло.

Симан засел за письмо. Мысли у него в голове мешались, ему никак не удавалось найти выход поразумнее из создавшегося положения. После долгого колебания он предложил Терезе бежать, либо выбрав то время дня, когда ворота открыты, либо силой заставив привратницу открыть их. Просил ее назначить время бегства на завтрашний день, а он будет ждать ее с лошадьми. В крайнем случае собирался напасть на монастырь с вооруженными людьми либо поджечь его, дабы двери распахнулись. Сей замысел всего более соответствовал душевному состоянию студента. Бедная его головушка пылала в огне! Запечатав письмо, он стал метаться по комнате во власти противоречивых порывов. Рвал на себе волосы, натыкался на стены, точно ослепший, садился на минуту и снова вскакивал в еще большем неистовстве. Машинально хватался за пистолеты и бешено размахивал руками. Вскрыл письмо, перечитал и собрался было разорвать, подумав, что оно запоздает либо не попадет Терезе в руки. В этот миг вошла Мариана, и Симан не увидел слез у нее на глазах лишь потому, что был явно сам не свой.

О, как страдало ты, благородное и чистое женское сердце! Если то, что делаешь ты ради этого юноши, — всего лишь дань признательности человеку, который спас жизнь твоему отцу, сколь редкостной ты наделена добродетелью! Если ты любишь его, если ради того, чтобы облегчить его муки, ты сама торишь ему путь, по которому он навсегда уйдет от тебя, какое имя дам я твоей самоотверженности! Какие силы небесные наделили твое сердце святостью для этого мученичества, о котором никто никогда не узнает!

— Я готова, — сказала Мариана.

— Вот письмо, добрый друг мой. Постарайтесь привезти ответ, — сказал Симан, вручая девушке письмо и сверток с деньгами.

— А деньги тоже для барышни? — спросила Мариана.

— Нет, они для вас, Мариана: купите себе колечко.

Мариана взяла только письмо и быстро отвернулась, чтобы Симан не успел прочесть у нее на лице досаду, а то и презрение.

Студент не решился настаивать, а девушка меж тем уже спустилась во двор, где кузнец взнуздывал кобылку.

— Не слишком нахлестывай, — предупредил Жоан да Круз, когда дочь его вскочила в седло, покрытое красной попоною. — Да на тебе лица нет, девушка! — вскричал он, заметя ее бледность. — Что с тобою?

— Ничего, что мне может сделаться? Дайте-ка хлыст, отец.

Кобылка поскакала галопом, а кузнец, стоя посреди дороги, любовался дочерью и лошадкой и говорил сам себе, но достаточно громко, так что Симану было слышно:

— Тебе, девушка, все дворянские барышни, сколько есть их в Визеу, в подметки не годятся! Лучшей всадницы для моей кобылки во всем свете не сыскать! Да посватайся к моей дочке хоть сам султан турецкий, черта с два я бы ее отдал! Вот женщина так женщина, а прочие все — одно только звание!

Мариана спешилась около монастыря и подошла к привратницкой, чтобы вызвать свою приятельницу Жоакину Брито.

— Какая видная девица! — проговорил отец капеллан, который, стоя в проеме боковой двери, беседовал с настоятельницей о спасении души, а также о нескольких бочоночках доброго вина, которые он в тот день получил из Пиньяна и уже почал, разлив по бутылям не менее алмуда[39], дабы улучшить пищеварение настоятельницы.

— Какая видная девица! — повторил священнослужитель, косясь одним глазом на Мариану, а другим — на ревнивую настоятельницу, маявшуюся рядом.

— Оставьте девицу в покое, скажите лучше, когда человеку зайти за вином.

— Когда угодно, сеньора настоятельница, вы только заметьте, какие глаза, какое сложение, вся девица какова!

— А вы, сеньор отец Жоан, заметьте, что у меня есть дела поважнее.

И она удалилась: сердце ее истекало кровью, а с верхней губы скатывались слезинки... слишком крепок был нюхательный табак.

— Откуда вы, душенька? — осведомился нежно капеллан.

— Из деревни, — отвечала Мариана.

— Сам вижу, что из деревни; но из какой?

— Я не на исповеди.

— А не мешало бы вам, барышня, исповедаться мне, я как-никак священник...

— Сама вижу.

— Какая злюка!..

— Сами видите.

— Что надобно вам здесь в монастыре?

— Я уж сказала там, кого мне надобно.

— Мариана, ты? Иди сюда!

Девушка холодно кивнула отцу капеллану и направилась к монастырской приемной, откуда донесся голос.

— Мне хотелось бы поговорить с тобою с глазу на глаз, Жоакина, — проговорила кузнецова дочь.

— Попробую получить разрешение; подожди меня здесь.

Капеллан ушел, и Мариана в ожидании приятельницы стала вглядываться в монастырские окна. У одного окна сквозь железную решетку она разглядела сеньору, одетую по-мирски.

«Не она ли? — спросила девушка у своего трепещущего сердца. — Быть бы мне любимой так, как любима она...»

— Поднимись по ступенькам, Мариана, и войди в первую дверь справа, сейчас я там буду, — сказала Жоакина.

Мариана сделала несколько шагов, снова поглядела в окно, где увидела только что сеньору в мирском, и повторила еще раз: