На следующий день Монтейро, саркастически улыбаясь, закрыл свое кафе: вид у него был такой мстительно-торжествующий, словно он запирал врата, через которые Фамаликан мог бы вступить на путь цивилизации. Он крикнул, что жители города недостойны кафе, повернул ключ в замке и в сопровождении гостьи и сестры отправился в Ландим.

Два дома на улице Китанда, которыми владела вдова, стоили примерно сорок конто; трое мужей поднесли ей в дар много драгоценностей, и среди них не все были фальшивыми. Возраст вдовы воодушевлял мужчин: быть может, на долю четвертого мужа выпадет увидеть, как отправится на небо она. Так или иначе, но двое чиновников из казначейства и несколько других из муниципалитета поджидали удобного случая, чтобы обольстить ее неопытность, и подстерегали вдову на Ландимской дороге, когда она, выпрямившись в седле, пускала мула мелкой рысью и смеялась над его курбетами.

Претенденты ополчились на слепца, несправедливо обвиняя его в том, что он силой удерживает вдову у себя в доме. Судья почел себя обязанным удовлетворить просьбу одного из них и явиться в домашнюю темницу, где содержалась дона Жоана Текла Алвес. Гостья Пинто Монтейро была допрошена при свидетелях; ее спросили, по своей ли воле находится она в доме слепца, не принуждали ли ее к этому, не соблазняли ли ее.

Вдова отвечала, что всем довольна и что она вправе жить там, где ей заблагорассудится.

Судья согласился с этим.

Самый настойчивый из ее поклонников, чиновник из Фамаликана, посылал ей любовные письма на надушенной бумаге. Жоана Текла читала их и перечитывала с тайным наслаждением, однако разыгрывала при этом такую глубокую безутешность, что пристыдила бы и Артемисию, вдову Мавзола[131], и вдов из Малабара[132], сжигающих себя на могилах мужей. Она спрашивала у своей подруги Невес, что это за дурак повадился ей писать, и, заливаясь кокетливым смехом какой-нибудь шестнадцатилетней дикарки, говорила, что ответит ему на письмо: то-то будет весело.

Сестра слепца по секрету сообщила ему:

— Ох, братец, до чего же глупа эта старуха! Постарайся ты подрезать крылышки этой пташке, а не то мы скоро увидим ее в объятиях четвертого мужа!

— Четвертым мужем стану я сам! — отвечал слепец с видом добровольного мученика. — Я стану ей четвертым мужем, — повторил он и выпил стакан рома, чтобы легче стало на душе. — Пусть уж лучше в наш дом войдет Жоана Текла, чем нищета. Не помню, как звали того слепца, который благодарил богов за то, что не может лицезреть какого-то тирана; я тоже благодарю Бога за то, что мне не дано увидеть лица моей невесты. — Он снова наполнил стакан, пожевал сигару и ловко переплел ноги. — Я жертвую собой ради тебя и детей. Я стану козлом отпущения за ваше и мое мотовство, но, по крайней мере, хоть буду убежден, что она мне не изменяет, а до семидесяти лет такое встречается нечасто. Ее третий муж сказал мне однажды, что нрава она кроткого; немного грубовата, быть может, но добродушна... Потолкуй-ка с ней, сестрица: узнай, хочет ли она в четвертый раз выйти замуж.

— Еще бы! — воскликнула сестра. — Она вечно повторяет: «Женщина без мужчины что рыба без воды», каждый вечер перед сном накручивает папильотки, а по утрам укладывает локоны. Что еще это может значить? Поговорить с нею о тебе?

— Пожалуй; а я сегодня же начну за ней ухаживать.

Вечером того же дня Монтейро рука об руку со вдовой прогуливался под вьющимися виноградными лозами в своем саду. С берегов реки Пеле доносились трели жаворонков и щеглов. В прудах квакали лягушки, в кроне тополей слышался шепот ветерка. В такой вечер могла бы влюбиться даже ломбардская капуста.

Слепец и вдова прогуливались в молчании, когда из соснового леса, окружавшего монастырь, долетело кукованье кукушки.

— Слышите: кукушечка! — томно сказала вдова.

— Вы любите кукушек? — осведомился слепец.

— Мне всякие птички по сердцу, — отвечала она с детским жеманством гетевской Лили.

— Кукушка предвещает несчастье, — сказал слепец, — я так боялся ее, что не захотел жениться.

Текла бурно расхохоталась, доказав, что ей понятен символический язык кукушки-пророчицы. А слепец, пользуясь этим, ущипнул вдову за левую руку.

— Ай! — вскричала вдова. — Что это такое!

— Не следует, Жоанинья, смеяться над слабостями ближнего, — отвечал слепец, делая вид, что щипок его — всего лишь дружеская шутка. — Я никогда не хотел жениться, оттого что мое сердце ни вблизи, ни вдали не чувствовало присутствия той, что будет достойна его. И вот я дожил до пятидесяти двух лет, и ни разу оно не билось так, как бьется сейчас. Это со мной впервые, — тут он прижал руку вдовы к левой стороне своей груди, — я впервые полюбил, ибо впервые повстречал женщину, жену, которая будет достойна моей нежности. Что ответит мне на это Текла? Почему не отвечает мне мой обожаемый дар небес? — напирал слепец, в упоении тряся ее руку.

Вдова склонила голову, покорно, ничем не выказывая своих чувств, дала себя обнять и прошептала, слегка задыхаясь:

— Тише едешь — дальше будешь, сеньор Монтейро.

Дальнейшее заняло не много времени. Взаимное влечение, которое испытывали жених и невеста, и завет языческого поэта не откладывать наслаждения[133] сократили до последней степени срок, потребный для слияния двух душ. Настоятель собора, в котором они венчались, был добродушен и жизнерадостен: даже этой паре он не преминул сказать слова, которые говорил всем брачующимся: «Через девять месяцев жду здесь вашего первенца». По губам невесты скользнула едва заметная улыбка, долженствовавшая, очевидно, означать смущение; но слепец, уязвленный намеком на бесплодие жены, нахмурился и отвечал:

— При совершении этого таинства, сеньор настоятель, шутки неуместны.

Настоятель, желая глубиною своих познаний исправить промах, сказал:

— В Священном писании говорится, что Сарра...

— Но я-то не Авраам![134] — прервал его слепец и отвернулся.

Были воскрешены все радости застолья и задушевных бесед у камина. Дона Текла Монтейро признавалась, что никогда еще не была так счастлива. Слепец, занеженный и обласканный, превосходно чувствовал себя под крылышком у жены. Он наслаждался святою близостью своей подруги, связанной с ним нерасторжимыми узами брака. Обитель его освященной законом страсти источала благоухание патриархальности, идущей об руку с таинством брака, который, по совести говоря, был столь же чист, сколь союзы Иакова и Лии, Руфи и Вооза[135]. Нельзя сказать, чтобы Текла исступленно любила мужа, но зимой она согревала ему постель грелками, по утрам подавала чашку с саго, который готовила собственноручно, равно как и все прочие свои кулинарные шедевры, подлинным же призванием ее были разнообразные мингау[136].

Наследство было реализовано Монтейро дешевле его истинной стоимости, но даже и так приданое доны Теклы составило двадцать конто. Часть этих денег он вложил в именьице, расположенное в Алто-Доуро, другую часть потратил на пересмотр проигранных им судебных дел, а то, что еще оставалось, ушло на щедрое угощение его вольнодумных друзей, которые не замедлили объявиться. Женитьба Монтейро, давшая местному обществу такую пищу для разговоров о подлости слепца, в то же время способствовала созданию целого общества, которое использовало его расточительную щедрость. Он легко тратил деньги, никому не отказывал в подаянии и не оправдывался тем, что, мол, меди нет. «Это оправдание, — говаривал он, — имело бы смысл только в том случае, если бы нищие обижались на серебро». Еще он говорил: «Я действительно раздаю милостыню вслепую: я ведь даже не вижу, кто ее получает!» Грустная шутка слепца!