— А сейчас этот Белшиор здесь? — спросил командор.

— Нет, сеньор, он работает в Браге; но каждый месяц он приезжает сюда повидаться с матерью в тот день, когда она приходит на исповедь.

— Каждый месяц?

— Да, сеньор; в первый понедельник каждого месяца. И если я буду жив, то через неделю я услышу ее исповедь и угощу ужином моего Белшиора.

— Через неделю? Сеньор аббат, мой дорогой и достопочтенный друг, вы доставили бы мне величайшую радость, если бы разрешили мне присутствовать при свидании в церкви этой мученицы с ее несчастным сыном. Можно?

— А почему бы и нет? Приходите сюда в понедельник к шести часам утра — этот час я ее исповедую и причащаю. И вы увидите и ее и парнишку, который до сих пор прислуживает мне во время обедни и дает матери запить причастие.

Волосы встали дыбом у командора от того, что рухнула плотина, доселе сдерживавшая его чувства: то была смесь восторга, радости и печали. Он прижал к груди седую голову старика и поцеловал его в лоб. Священник пристально посмотрел на него удивленными глазами, а он пролепетал:

— Ваша история привела меня в восхищение!.. Я принадлежу к числу безумцев, которые восхищаются великодушными поступками. Если бы я доселе не верил в Бога, я упал бы сейчас к вашим ногам, исповедуя его!

— Кто же не верит в Бога, друг мой? — сказал старик, утирая слезы.

В понедельник по небу с присущей ей торжественностью разлилась июльская утренняя заря, сопровождаемая пением птиц и благоуханием цветов. Командор Гимараэнс вернулся из Браги приблизительно в полночь и приказал своему слуге, чтобы тот разбудил его в четыре часа утра. Излишнее распоряжение! Он так и не заснул. Еще до рассвета он позвал своих слуг и велел седлать лошадей.

В половине шестого он уже прислонился к одной из надгробных плит в ограде церкви Пресвятой Богородицы. Поодаль били копытами глинистую землю дубовой рощи нетерпеливые кони. Солнце хлестало лучами церковное окно. Воробьи чирикали в ветвях оливкового дерева — того самого, между искривленными корнями которого тридцать девять лет назад, в промокшем одеяльце, лежал этот человек, который сейчас чувствовал себя наверху блаженства, когда кажется, что забившееся от радости сердце вот-вот разорвется, словно от душевных мук. Ласточки щебетали на карнизе церкви и, описывая в воздухе большие круги, прорезали световые волны нежными звуками великого гимна, к которому на земле примешиваются слезы тех, кто способен проливать их от благодарности к божественному провидению.

Он, Белшиор Бернабе, проливал эти благодатные слезы, глядя на ту землю, на которой преклонила колени бедная ткачиха, чтобы прижать к груди замерзшего ребенка и воскресить его, совершив чудо милосердия.

Без четверти шесть он услышал шаги на железных плитах перед церковной оградой. Он бросился за угол церкви и увидел оттуда, что к дверям церкви направляется женщина, лицо которой скрывал капюшон. В ту же минуту через ограду перемахнул приятной наружности паренек в голубой одежде и с белой пуховой шапочкой в руке. Командор, прижавшись в углу, пожирал их глазами. Мать и сын обнялись; потом их внимание привлек этот незнакомец.

— Кто это? — спросила Мария.

— Это важный человек, — отвечал сын. — Я видел его в Браге: он вошел во дворец архиепископа вместе с отцом настоятелем собора. А там, в роше, две его лошади и слуга в ливрее. Должно быть, это его...

— Знаешь, это тот самый командор, который неделю назад был у твоего дедушки. Твоя тетя таким его и описывала: с усами, с бакенбардами...

— А что он здесь делает?

— Он смотрит на нас? — спросила мать, глядя на командора сквозь отверстие, образовавшееся между краями капюшона.

— Не сводит с нас глаз... и похоже, что он сию минуту потеряет сознание!

— Он болен!.. Хорошо, что сеньор аббат здесь...

— И он разговаривает с ним, матушка...

— Значит, это тот самый командор, о котором я тебе говорила.

— Белшиор! — окликнул паренька аббат. — Возьми-ка ключ, и ступайте все в церковь — я иду.

Юноша сбегал за ключом, поцеловал священнику руку и поклонился незнакомому господину. Командор двигался, не спуская с него глаз и задыхаясь: он задыхался от того, что огромным усилием воли сдержал свой порыв и не бросился к сыну. Юный плотник отпер двери и вместе с матерью вошел в церковь, сказав при этом:

— Этот человек посмотрел на меня с таким видом, как будто ему хотелось заговорить со мной...

Поздоровавшись с аббатом, бразилец спросил его:

— Могу я попросить ваше преподобие исповедовать меня?

— С величайшей радостью, сеньор командор. Когда будет угодно вашему превосходительству?

— Сейчас. Я хочу принять причастие вместе с вашей духовной дочерью.

— Что ж, сейчас так сейчас.

Про себя же священник подумал: «Этот человек просвещен светом божественной благодати, и Господь наш избрал меня, величайшего из грешников, орудием милосердия к другому грешнику!»

Они направились к ризнице. Аббат наклонился к Марии, молившейся перед алтарем в приделе Тела Христова, и шепнул ей на ухо:

— Подожди немножко: я должен исповедовать одного человека.

После этого он подозвал Белшиора и сказал ему:

— Сбегай домой, открой второй ящик комода и принеси большое крахмальное, отутюженное полотенце, обшитое кружевом, — это для причастия вон того сеньора, который сейчас будет исповедоваться.

Через полчаса командор вышел из ризницы и преклонил колени на второй ступени перед главным алтарем. Мария, увидев, что аббат вышел из ризницы и показал ей на исповедальню, встала и прошла мимо незнакомца, потупив глаза и низко опустив капюшон.

Появился Белшиор с полотенцем, отделанным кружевом; он развернул его и приготовил для предстоящего священного таинства. Затем он вошел в ризницу, приготовил воду и вино, отряхнул и сложил салфетку так, чтобы ее еще чистый край можно было использовать после умывания. Время от времени он подбегал к дверям ризницы и бросал взгляд на командора, который стоял на коленях, опустив голову и закрыв лицо руками.

Аббат, прихрамывая, вышел из исповедальни, укутавшись в церковную парчу. Сын Марии Рыжей подбежал к нему, чтобы взять его под руку, и тот пожаловался, что у него разошелся ревматизм в коленях и в пояснице. Его духовная дочь подошла к главному алтарю, опустилась на колени позади бразильца и начала читать псалмы и молитвы из Последования к святому причащению.

Аббат начал было облачаться, но тут командор встал и пошел по направлению к ризнице, бросая взгляды на Марию; ему удалось разглядеть лицо, освещенное целым снопом изломанных солнечных лучей, которые, проникая через жалюзи, трепетали и сверкали на металлической поверхности позолоченных паникадил. Он не узнал бы ее при встрече. Это лицо когда-то было гладким и розовым, словно лепестки роз, еще влажные от росы прекрасного утра. Щеки были округлые и тугие — в этом чувствовались здоровье, сила, свежий воздух и солнце, которое осмугляет кожу и греет кровь.

Теперь она была худощавой, угловатой и мертвенно-бледной — такими бывают статуи святых, созданных художником, вдохновленным их мученическими подвигами; но здесь умерщвляемая плоть освещалась божественной красотою души, и эта женщина становилась святой в глазах этого мужчины.

Он вошел в ризницу и дрожащим голосом спросил священника:

— Сеньор аббат! Я прошу вас перед тем, как вы пойдете в алтарь, позвать сюда вашу духовную дочь.

— Сюда?! — с изумлением воскликнул аббат. — Но ведь она так застенчива...

Он думал, что командору хочется просто-напросто поближе увидеть женщину, чья печальная история так растрогала его.

— Ничего, — возразил бразилец, — она непременно должна прийти сюда прежде, чем вы причастите нас, сеньор аббат.

— Ах, вот как! — взглянул на него аббат. — Ну что ж, извольте...

И, подойдя к порогу ризницы, окликнул дочь Силвестре.

Она вошла удивленно и робко. Ее сын, все еще державший ризу, в которую должен был облачиться священник, выронил ее, руки его повисли как плети, он словно окаменел, а на лице его застыло выражение глубокого интереса к происходящему.