Дона Рита, отчасти из материнской преданности, всего же более — из духа противоречия, долго спорила, но в конце концов непривычное упорство мужа и гнев его вынудили сеньору отступиться. Она еще не видывала коррежидора столь суровым и не слыхивала от него столь гневных речей. Под конец он сказал: «Сеньора, в делах малозначащих я мог сносить ваше самоуправство, когда же речь идет о чести, оно не к месту; оставьте меня!» Услышав таковые слова и поглядев на физиономию Домингоса Ботельо, дона Рита ощутила себя слабою женщиной и удалилась.

Сразу же вслед за тем в дом пожаловал сам судья. Коррежидор вышел к нему, но на лице у него не было приветливого выражения, свойственного людям, которые признательны за любезность и молят о снисхождении: нет, физиономия у Домингоса была такая хмурая, что, казалось, он собирается разбранить судью за сей визит, который может навести на подозрения, что в руках у коррежидора чаши весов правосудия могут иной раз и дрогнуть.

— Прежде всего позвольте, ваша милость, выразить вам соболезнование в связи с несчастьем, постигшим вашего сына, — начал судья.

— Признателен вашей милости. Я все знаю. Следствие начато?

— Не принять иска я не мог.

— Не прими вы иска, я бы вынудил вас исполнить долг.

— Положение сеньора Симана Ботельо из рук вон плохо. Он во всем сознался. Говорит, что убил мучителя той, которую любит.

— Прекрасный поступок, — проговорил коррежидор с холодным скрипучим смешком.

— Я спросил, не действовал ли он в целях самозащиты, а сам сделал знак, чтобы он отвечал утвердительно. Но он сказал — нет: в целях самозащиты он, по его словам, дал бы тому пинка, а не стрелял бы. Я всячески пытался навести его на ответы, кои свидетельствовали бы о безумии либо временном помрачении ума; он, однако, отвечает так складно и с таким присутствием духа, что поневоле приходишь к выводу: убийство преднамеренное, совершенное в здравом уме и твердой памяти. Как видите, ваша милость, положение весьма щекотливое и невеселое. Хотел я помочь ему, да не могу.

— А я и не могу, и не желаю, сеньор судья. Он в тюрьме?

— Нет еще: он у меня дома. Я пришел справиться у вашей милости, не будет ли распоряжений касательно того, чтобы приготовить ему пристойное место заключения.

— Никаких распоряжений от меня не будет. Прошу помнить, что в этом доме у арестанта Симана Ботельо никаких родичей нет.

— Но, сеньор коррежидор, — проговорил судья печально, — вы ведь отец, ваша милость.

— Я — должностное лицо.

— Подобная суровость чрезмерна, простите мне эти слова, они продиктованы дружбой. Закон готовит ему кары, не карайте же юношу еще и вашей ненавистью. При таком несчастии оказывается нестойкою даже злопамятность чужих людей, не то что досада любящего отца!

— Ненависти я не испытываю, сеньор доктор; я знать не знаю человека, о котором вы говорите. Выполняйте свой долг, это приказ коррежидора, а позже друг будет вам признателен за деликатность.

Судья удалился и по возвращении нашел Симана таким же спокойным, каким оставил.

— Я только что беседовал с вашим отцом, — сказал судья, — оказывается, он разгневан куда сильнее, чем было бы естественно предположить. Сдается мне, покамест нечего надеяться на его покровительство либо влияние.

— Мне-то что за дело? — отвечал безмятежно Симан.

— Дело немаловажное, сеньор Ботельо. При желании ваш отец мог бы способствовать смягчению приговора.

— Что мне за дело до приговора? — возразил юноша.

— Как видно, вам дела нет до того, что вам грозит виселица?

— Ни малейшего, сеньор.

— Что вы говорите, сеньор Симан! — воскликнул судья.

— Всего лишь то, что сердцу моему безразлична участь, которая ждет мою голову.

— А знаете ли вы, что отец ваш отказывает вам в попечении, необходимом для удовлетворения насущных ваших потребностей?

— Не знал; впрочем, что за важность? Какая разница, от чего умереть — от голода или от петли?

— Почему бы вам не написать вашей матушке? Попросите, чтобы она...

— Попросить о чем? — прервал Симан.

— Попросите, чтобы она смягчила гнев вашего отца, не то некому будет взять на себя издержки по вашему прокорму, сеньор Симан.

— Ваша милость полагает, будто я — такое ничтожество, что озабочен тем, где бы мне нынче позавтракать. На мой взгляд, такие гастрономические пустяки не входят в ведение судьи.

— Разумеется, не входят, — раздраженно парировал судья. — Поступайте как вам угодно.

И, вызвав главного пристава, он передал преступника на его попечение, присовокупив, что в страже необходимости нет.

Тюремщик оказал арестованному почтительный прием и поместил его в камере из лучших, но совершенно пустой и лишенной каких бы то ни было удобств.

Собрат по заключению одолжил Симану табурет. Юноша сел, скрестил руки на груди и погрузился в раздумья.

Вскоре появился один из слуг его отца, принесший завтрак; слуга сказал, что завтрак тайком прислала мать, и передал студенту письмо, содержание коего читатель должен знать. Не дотронувшись до завтрака — корзинку с ним слуга поставил на пол, — Симан прочел нижеследующее:

«Несчастный, ты погиб!

Я не в силах помочь тебе, ибо твой отец неумолим. Завтрак посылаю тайком, и не знаю, сумею ли послать обед!

Какая судьба выпала тебе на долю! Лучше бы ты умер в час рождения.

Мне сказали, что ты родился мертвым; но твой злой рок не пожелал упустить жертву[40].

Зачем ты уехал из Коимбры? Зачем приехал сюда, злосчастный? Теперь я знаю, что ты провел вне Коимбры две недели и ни словечком не дал знать об этом матери!..»

Симан перестал читать и задумался. Как понять эти слова? Стало быть, мать не вызывала Жоана-кузнеца? И деньги посланы не ею?

— Глядите, менино, завтрак остынет! — сказал слуга.

Симан, не услышав слов его, продолжал чтение:

«Ты, должно быть, остался без денег, я же, к несчастию, не в состоянии послать тебе ни гроша. С тех пор как твой брат Мануэл бежал в Испанию, все мои сбережения уходят на него. Что ж, подождем немного и поглядим, что смогу я сделать; но, боюсь, отец твой уедет из Визеу и перевезет всех нас в Вила-Реал, чтобы твоя участь целиком и полностью зависела от строгости законов.

Мой бедный Симан! Где же скрывался ты две недели? Как раз сегодня твой отец получил письмо от одного из профессоров, там говорится, что на лекциях тебя нет и ты пребываешь в Порто, если верить стремянному, который был при тебе.

Больше писать не могу... Твой отец уже прибил твою сестрицу Риту за то, что она хотела навестить тебя в тюрьме.

Подумай, сколь мало может сделать твоя бедная мать, коль скоро она подвластна такому человеку, как твой отец, не помнящий себя от ярости».

Симан Ботельо немного поразмыслил и убедился, что деньгами его снабдил Жоан да Круз. При этой догадке на глаза студента навернулись слезы.

— Не горюйте, менино, — сказал слуга, — Иисус терпел и нам велел, что ни делается, все к лучшему. Откушайте, сеньор Симан.

— Унеси завтрак.

— Вы что ж, не желаете?!

— Нет. И не приходи больше. У меня нет семьи. Из дому моих родителей мне решительно ничего не нужно. Передай моей матери, что я спокоен, удобно устроился, счастлив и горд своей судьбою. Ступай же.

Слуга вышел и сказал тюремщику, что его несчастный хозяин повредился в уме. Дона Рита нашла, что подозрения челядинца небезосновательны, и сочла переданные ей слова сына подтверждением его помешательства.

Когда тюремщик вновь появился в камере студента, с ним вместе вошла крестьянская девушка, то была Мариана. Кузнецова дочка, которая до сих пор не отваживалась и руку пожать постояльцу, бросилась обнимать его; лицо девушки было залито слезами. Тюремщик вышел, пробормотав: «Вот уж красавица, барышне до нее далеко!»