Народ затих, и Эльфин начал:

— Вот уже семь лет, как мы каждое лето обороняем Вал…

— Верно, — отозвались из толпы.

— …и шесть лет из этих семи мы пировали по возвращении.

— Ллеу ведает, что это правда, — отвечали собравшиеся.

— Мы пируем, чтобы отпраздновать благополучное возвращение дружины, а через день-два ратники расходятся по домам, чтобы снова взяться за плуг или пастуший посох. Так было до сего дня, но отныне будет иначе, — выкрикнул Эльфин.

Народ заволновался.

— Что он говорит? Что это значит?

— С этого года дружина будет оставаться здесь! — крикнул Эльфин, обводя взглядом изумленные лица. — Впервые мы выехали отсюда мальчишками — пастухи и землепашцы, сыновья землепашцев и пастухов. Однако за семь лет мы стали воинами!

Народ одобрительно закивал.

— В древние времена короли жили со своими дружинами в деревянных палатах. Времена те возвращаются в наши края, и дружинникам пристало жить с их воеводою.

— Верно, верно, — отвечали жители каера.

— Потому прикажу воздвигнуть здесь, на этом самом месте, просторные палаты! Такие, как у древних воителей!

— Палаты! — радостно ахнула толпа.

— Отныне будем жить, как жили пращуры, не ища защиты ни на востоке, ни на западе, ни на юге, не полагаясь на Римскую империю. Будем искать защиты только у себя, полагаться только на железо в своих руках. Отныне и впредь мы защищаем себя сами!

При этих словах он вытащил меч и двумя руками поднял над головою обнаженный клинок.

Народ разразился шумными криками:

— Да здравствует король! Да здравствует лорд Эльфин!

Через улицу Хафган и Блез в синих одеяниях созерцали происходящее.

— Что ты об этом скажешь? — спросил Блез.

— Неплохо, — отвечал Хафган.

— Разумеется, но к чему это приведет?

— Ну, — отвечал друид под новые восторженные возгласы, — будет им дело на весь следующий год. Я-то гадал, чем займется дружина летом, когда не придется оборонять Вал. Эльфин прав, они теперь воины — пусть будут при воинских заботах.

— Да от них здесь и прохода не будет.

— Не ворчи, Блез. Эльфин достоин хвалы. Он и впрямь учится. Он далеко продвинулся в искусстве управлять людьми.

— Довольно ли этого? — спросил Блез.

— На сегодня довольно, — ответил Хафган. — Дай срок, в нем пробудится и другое. — Старый друид с гордостью взглянул на Эльфина. — Он добрый король и добрый отец Талиесину. Видишь, как мальчик не сводит с него глаз? Да, Блез, этого довольно.

Хафгана уже заметили, и вскоре раздались крики с просьбой рассказать историю. Крики становились все громче и настойчивее.

— Принеси-ка мне арфу, Блез, — сказал бард и начал проталкиваться к высокому столу.

— Вот и ты, Хафган, — обрадовался Эльфин. — Садись рядом со мной.

Друид поклонился, но остался стоять в торце стола.

— Чем могу служить тебе, повелитель?

— Сдается мне, пришло время для сказания. Давненько мы не слышали у огня ничего, кроме дружного храпа.

— Что мой повелитель желает услышать?

— Что-нибудь про подвиги и отвагу, — сказал Эльфин. — Что пристало сегодняшнему пиршеству. Сам выбери.

Талиесин, отиравшийся возле отца, подал голос.

— Расскажи про свиней! — крикнул он, взбираясь Эльфину на колени. — Про свиней Придери!

— Ш-ш-ш, Талиесин, — сказала Ронвен. — Хафган сам решит.

Вернулся Блез с арфой, и Хафган начал рассеянно перебирать струны, выбирая, что будет рассказывать. Зажгли фонари, сельчане и дружинники кучками расселись на земле, поближе к друиду.

Когда все угомонились, Хафган поднял арфу к плечу и, подмигнув Талиесину, заиграл.

— Слушайте же, коли хотите, сказ о Мате ап Матонви, — начал он и замолк, ожидая, пока вновь наступит тишина.

— В те дни, когда роса творения была еще свежа на земле, Мат сын Матонви правил Гвинеддом, и Диведом, и Ллогрией, и Западными землями. И вот этот Мат жить не мог без одной девицы и проводил с ней все время, когда не воевал. А звали девицу Гоевин, дочь Пебина из Дол Пебина, и была она красивейшая из смертных.

И вот в эти дни прослышал Мат про животное, которого на Острове Могущественного прежде не знали: мясо-де у него сладкое и на вкус приятней говяжьего. Итак…

Хафган рассказал, как Мат отправил своего племянника Гвидиона к Придери, сыну Пуйла, за свиньями, которых прислал тому в подарок Араун, владыка Аннона, чтобы и ему разводить свиней. Талиесин сидел, свернувшись клубочком, у отца на коленях, слушал привычные переливы в голосе барда и различал в них эхо древних деяний — деяний, вошедших в легенду так давно, что они уже изгладились из памяти, а сейчас на краткий миг ожили в словах сказителя.

«Быть бардом, — думал Талиесин, — знать тайны всего, что есть под небом и под землею, повелевать стихиями звуками своего голоса — вот это жизнь! Я вырасту и стану бардом и королем, — мысленно поклялся он. — Да, королем-друидом!».

Он поднял глаза к ночному небу и мириадам звезд, мигающих в свете факела. И ему показалось, что он безначален, что какая-то его часть существовала всегда и будет существовать вечно, что он призван к жизни с какой-то неведомой целью. Чем больше он об этом думал, тем больше убеждался, что так оно и есть.

Внимая друиду и вглядываясь в увлеченные лица сородичей, красные в свете факелов, он понимал, что связан с ними неразрывными узами и в то же время предназначен к чему-то еще, к жизни, которую слушатели Хафгана не могли бы себе даже представить.

Эти мысли наполнили его пронзительной болью, внезапная пустота вошла в него, как стрела. Мальчик закрыл глаза и припал лицом к отцовской груди. В следующий миг он почувствовал сильные пальцы Эльфина у себя на затылке.

Он открыл глаза и увидел, что мать смотрит на него и глаза ее сияют в дрожащем свете факелов, как сияли всегда, даже в темноте, — любовью к нему и к мужу. Талиесин улыбнулся, и она, отведя взгляд, снова стала слушать Хафгана.

Любовь хороша и правильна, знал Талиесин, и Хафган часто ему говорил, что любовь лежит под краеугольным камнем земли. Однако он чувствовал, что чего-то здесь не хватает. Он не мог бы это назвать; что-то большее, что-то, чего нельзя почерпнуть в человеческом сердце. Это что-то и было той стрелой, которая пронзила его, наполнив внезапной пустотой и томлением.

Он не вполне ясно осознавал эти мысли — то, что Хафган называл «мудрыми чувствами». Они часто накатывали на Талиесина, нередко, как сейчас — вне всякой связи с происходящим. Сейчас он должен был в тепле и уюте внимать сказанию о Мате — похитителе свиней. Он и внимал — той частью себя, которая оставалась маленьким мальчиком. Однако другая, взрослая его часть наблюдала за весельем и рыдала по чему-то отсутствующему, что Талиесин не мог бы даже назвать.

«Мудрые чувства, — объяснял ему Хафган, — приходят сами собой. Ты не можешь их побороть, остается только смириться и слушать, что они тебе скажут». До сих пор Талиесин ничему от них не научился — разве что держать рот на замке. Он хранил пережитое в себе, молча снося боль. Да, Хафган иногда замечал, что на него находит, но даже Хафган ничем не мог пособить.

Он снова поднял глаза к звездам и увидел их холодное великолепие. «Я часть этого всего, — подумал он. — Я часть всего, что есть или когда-либо было. Я Талиесин; я слово написанное, звук в дыхании ветра. Я волна на море, великий Маннавиддан — отец мой. Я копье, пущенное с небес…».

Слова эти закружились у мальчика в голове. Они задели его юную душу и унеслись в пульсирующий мрак, из которого вырвались, но душа затрепетала, и на ней осталась отметина, словно выжженная каленым железом.

«Я Талиесин», — думал он, певец на заре времен.

На следующий день, когда убирали остатки пира, в Каердиви приехал на буром пони Кормах, верховный друид Гвинедда. Он был без сопровождающих и не поздоровался ни с кем из местных, а прямиком направился к жилищу Хафгана.

— Хафган! — позвал он.

Через мгновение из-под бычьей шкуры, закрывающей вход в хижину, высунулась голова Блеза.