«Любопытно» и «занятно» здесь, однако, другое, а именно то, что в 1845 году была написана не опера Бизе (год ее завершения – 1875-й), а одноименная новелла Мериме, ставшая ее сюжетной основой. Но Таиров, бессознательно подменяя дату, в то же время вполне целенаправленно одним махом сближает музыкальный опус с Французской революцией 1848 года, а Бизе, приписывая ему «радикальность» (свидетельств которой категорически невозможно отыскать на страницах биографии композитора), – с Пушкиным, другом декабристов. И слово «вольность» в качестве ключевого для понимания основной интриги оперы применено, несомненно, для включения оперы Бизе в пушкинский контекст. Традиция восприятия «Кармен» в контексте освободительной борьбы в «разные эпохи, в разных странах, классах и т.д.» останется действенной на многие годы. Достаточно сказать, что экспликация Таирова по «Кармен» опубликована в книге «Записки режиссера», вышедшей в 1970 году и прошедшей по правилам того времени изрядную редактуру, но вопиющая ошибка режиссера никак и никем не была прокомментирована, поскольку идеально вписывалась в структуру представлений об опере Бизе и ее героине.
В этих сформированных в течение десятилетий представлениях важное место заняло, вслед за отказом от темы Эроса (закономерно последовавшим в пореволюционные годы), отрицание уже с 1930-х годов какой бы то ни было сексуальности в образе главной героини и гендерной проблематики как таковой в самом сочинении. В 1934 году М.С. Брук категорично заявляла:
В ее характеристике нет эротики, созерцания, томления или эстетического психологизирования. Все ее поступки, порывы и движения естественны и непосредственны. Это – натура необычайно цельная, она живет, любит, увлекается и страдает, не рассуждая. <…> И – пусть это не кажется парадоксом – от всего ее образа веет каким-то целомудрием551.
«Деэротизация» героини Бизе могла еще остро ощущаться свидетелями ее прежних сценических воплощений. Так, поэт и композитор Кузмин, вспоминая в том же 1934-м гастрольные выступления 1925 года дирижера Отто Клемперера в ЛГАТОБе, записал:
Новизна нового. <…> Иногда исполнителям удается вернуть это первоначальное обаяние, трепет, как Клемперер вернул весь романтизм Моцарту и семитические половые завыванья Кармен, но публике этого не нужно. Она любит стерилизованные или бездарностью автора, или временем вещи552.
Однако советское музыковедение настаивало:
Кармен полна страстных порывов, но совершенно лишена эротизма (как справедливо замечает Мирра Брук)553.
Особую роль в оформлении образа «советской Кармен» сыграла коннотация народности, отрабатывавшаяся в музыковедческих работах. Альшванг в знаменитой статье 1938 года «Оперные жанры “Кармен”» строит свою концепцию именно на том, что драматургия этого сочинения опирается на народные песенные и танцевальные жанры. Посмертная история оперы Бизе в буржуазной культуре предстает как драматичная коллизия адаптации шедевра к чуждым ей и враждебным идеологическим требованиям эпохи:
Народная основа оперы была грубо выхолощена. И вот в таком виде «Кармен» завоевала буржуазный Париж554.
А весь путь самого Бизе трактован как неуклонное продвижение к «реализму» и «народности»:
Увлекшая композитора драма Альфонса Доде «Арлезианка» отличается реалистической обрисовкой народных характеров. Драма ревности передана с исключительной силой. Как в «Кармен», так и в «Арлезианке» основу составляют волнующие страсти простых людей из народа. Именно эта народная основа, правильно понятая композитором, создала величие лучших произведений Бизе. Бизе как бы нашел самого себя в этих новых для него сюжетах, нашел свою, близкую ему «большую тему».
Он шел к ней ощупью, не без оглядки на обычную «красивость» поверхностного музыкального языка французской лирической оперы. Он нашел ее поздно, в последние годы своей творческой жизни, – и в таких условиях смерть Бизе представляется трагическим событием…555
Изящная риторическая подмена «темы ревности» на «большую тему» «волнующих страстей простых людей из народа», совершаемая в этом абзаце, позволяет продлить рассуждение о творчестве Бизе уже в контексте судеб оперного жанра, ведь
<…> лучшие «лирические» и «романтические» оперы той эпохи («Фауст» Гуно, «Миньон» и «Гамлет» Тома) исключали всякую возможность толкования их в плане социальных драм556.
Бизе же, по мысли Альшванга, выходит из этих жанровых «тенет» современного ему оперного театра под непосредственным влиянием событий Парижской коммуны, которую он хотя и «не понял», но «мучительно пережил»557. Исключительно гипотетические предположения об острой реакции Бизе на разгром коммуны венчаются выводом:
Весь строй его мышления, неуклонное стремление к народности и реализму – все это говорит о том, что композитор был бесконечно далек от идеологии господствующей касты, как бы ни был ограничен его кругозор558.
«Передовые» черты мышления композитора поставлены во взаимосвязь с «прогрессивной» направленностью его центрального сочинения. Едва ли не важнейшее его «предвидение» – значение бытовых и даже «массовых» жанров для стилистики его оперы:
Пока Кармен излагает свой взгляд на любовь, ее пение ограничено пределами танцевальных жанров (первый и второй акты). Но как только она становится любящей женщиной в подлинном и глубоком смысле этого слова, музыкальный язык ее партии приобретает черты широкой, взволнованной песенности (третий и четвертый акты)559.
«Широкая и взволнованная песенность» высказываний героини в третьем и четвертом актах на самом-то деле явственно несет на себе отпечаток чисто оперной ариозности, монологичности, порой речитативности. Но в разгар борьбы за советскую «песенную оперу» возникает непреодолимый соблазн представить снискавшую непоколебимый авторитет «Кармен» в качестве лучшего образца для подражания с точки зрения актуальных запросов оперного театра. Ведь, помимо всего прочего,
<…> многообразное значение массовых музыкальных жанров, их обобщающая сила служат композитору верным и безошибочным средством оперного реализма560.
Подобная интерпретация шедевра, безусловно, имела в советской культуре куда большие шансы на успех, чем попытка вписать его появление в контекст нарождающегося французского «натурализма», а затем и оперного «веризма» 561, к которым идеологи на протяжении 1920 – 1930-х годов демонстрировали опасливое отношение, все активнее противопоставляя их прокламируемому «реализму». Статья же Альшванга завершается весьма конкретным рецептом:
Небесполезно было бы рассмотреть этот положительный опыт прошлого в применении к задачам нашего, советского, оперного творчества562.
Для того чтобы «опыт прошлого» стал применимым и обрел «положительный» смысл с точки зрения нового дня, он и был переосмыслен советской «мыслью о музыке». Результаты этой работы подытоживает современный исследователь: «<…>широко распространенный в современной отечественной музыкальной культуре (и образовании) образ Ж. Бизе представляет собой не что иное, как устойчивую трансляцию советского мифа об этом композиторе563. <…> Бизе – уникальный реалист с недооцененным интеллектуальным потенциалом, борец с официальным обществом. Это по-настоящему “народный” композитор, т.к. его музыка доступна для понимания всем, а опера “Кармен” – шедевр в показе чувств простых людей на все времена. В качестве гаранта подобной оценки неизменно выступает мнение Чайковского, приводимое во всех этих отечественных изданиях о Бизе. <…> Апофеоз этого истинно советского мифа – утверждение об уникальности “Кармен” как одинокой вершины французской оперы второй половины XIX века, единственной реалистической оперы того времени, которая не имела достойных последователей в западной музыке. А в качестве ее настоящего преемника выступает только музыкальная культура СССР, идущая “по пути социалистического реализма”. Тем самым миф создан: “чужой” и “непóнятый” Бизе провозглашается исключительно “нашим” – практически идеалом советского композитора»564.
