Все основные тезисы советской интерпретации Баха зафиксированы уже к началу 1930-х годов и подробно воспроизводятся в публикациях 50-х, а затем и 70-х:
Ораториально-кантатный жанр культовой музыки Баха вырос из народно-песенного материала. Основа музыки Баха – протестантский хорал. Бах дал в своем творчестве великое обобщение хоральной музыки за несколько веков. Это – не цитаты, взятые в готовом виде из сборников, а процесс живого развития народной музыки. Культовость же баховской музыки, ее пиетизм есть лишь мистифицированная форма, которая не может заслонить ее глубочайшее человеческое содержание. Рассмотрим некоторые черты баховского симфонизма. Есть много признаков этого явления, но мы остановимся на главных. Сюда относится в первую очередь необыкновенная связность баховской музыки. Это – как бы звуковые реки, медлительно и мощно несущие в океан свои волны. Плавность этих, если можно так выразиться, «симфонических потоков» придает истинное величие господствующему образу баховской музыки – образу трудового народа226.
Вновь цитируется тезис начала 1930-х – о том, что религиозность музыки Баха есть лишь мистический покров «человеческого содержания». Симфонизм же упорно соотносится с «народностью». Истоком баховской музыки по-прежнему считается народная песня227, но, как уточняет автор, не цитированная, а дающая «процесс живого развития народной музыки». Далее, в соответствии с официальной традицией, поддерживавшейся на протяжении десятилетий, главное значение Баха усматривается в том, что он стал предшественником Бетховена и тех революционных настроений, которые были выражены в бетховенской музыке:
В эпоху буржуазных революций XVIII века, когда выступил на историческую арену Бетховен, родились песни, представляющие не только выражение народной идеи, но и прямой призыв к действию. Такой призыв прозвучал в 1792 году в пламенном напеве французской «Марсельезы». Как мы уже говорили, ее торжественная мелодия, ее ясный и могучий ритм сродни многим подлинно народным темам бетховенских симфоний и сонат.
Новый революционный гимн XVIII века – «Марсельеза», так же как и протестантский хорал «Ein feste Burg ist unser Gott» – «Бог – наш оплот» (названный Энгельсом «марсельезой XVI века»), представляют выдающиеся народные музыкальные памятники двух отдаленных друг от друга эпох. То, что в них было отражено, нашло свое широкое развитие в творчестве таких гениальных композиторов тех времен, как Бах и Бетховен228.
Те же тезисы без изменений будут процитированы во втором, значительно дополненном и переработанном издании книги Альшванга, вышедшем через десять лет229.
Но и учебники от начала 1970-х до конца 1980-х годов не вносят изменений в созданный образ, как, например, классические учебники К.К. Розеншильда230 и В.С. Галацкой231, до сих пор повсеместно использующиеся в учебном процессе высших и средних музыкальных заведений:
<…> Он был певцом идеалов народных масс, крестьянских и городских плебейских низов <…>232.
Жизненностью, немеркнущей нравственной чистотой и могучей силой баховское творчество обязано народному искусству. <…> Заимствованные из народной музыки формы, песенные и танцевальные мелодии можно встретить в любых произведениях Баха. Не говоря уже о светской музыке, он широко и многообразно пользуется ими в своих духовных сочинениях: в кантатах, ораториях, пассионах, си-минорной мессе. <…> Своеобразным симфонизмом насыщены произведения Баха233.
И, наконец, роспись урока по биографии Баха, опубликованная на сайте педагогической газеты «1 сентября» в 2005 году, подтверждает, что подобные оценки его творчества учителя российских школ пропагандируют в своей ежедневной практике до сих пор234.
Положения, разрабатывавшиеся в 1930-х годах, на протяжении последующих десятилетий не только не пересматриваются, но закрепляются и кодифицируются, становясь незыблемой догмой академической науки, профессионального образования и музыкального просветительства.
I.5. Неуловимый Моцарт
Миф о Моцарте, как замечает Л.Л. Гервер, был в России начала XX века «сравнимым по значимости со скрябинским мифом» и имел к этому времени «уже вековую историю»235. Исследовательница констатирует «возвращение Моцарта в русскую поэзию» и ту особенность «русского» Моцарта, которая ощутима «в восприятии его сквозь призму пушкинской маленькой трагедии и еще – в давно замеченном сходстве между пушкинским Моцартом и самим Пушкиным»236. Так, «для Хлебникова Моцарт, в котором он узнавал себя, был не столько автором музыки (того же Реквиема), сколько героем “маленькой трагедии” Пушкина»237: «В двух ранних вещах – стихотворениях “Смерть в озере” и “Усадьба ночью…” из сборника “Четыре птицы” (1915) – поэт откликается на знаменитые мотивы моцартовского мифа: “Реквием как вестник смерти” и “небесный Моцарт”»238. К образу Моцарта поэт вновь возвращается в поэме из записной книжки 1922 года239. В демиургическом акте Хлебникова Моцарт становится именем «высокого синего “умного” неба, неба мудрости, Софии», а Скрябин именуется «земным шаром». По наблюдению Гервер, «общий мифологический код» Скрябина и Моцарта – Орфей, в образе которого снимается противоположность аполлонического и дионисийского. Оба они становятся «музыкальными двойниками» Хлебникова, соотнося и его самого с мифологическим античным певцом240.
Хлебниковская интерпретация Моцарта и «моцартовского» с ее удержанием центральной антитезы «Моцарт-Сальери» («Сотня Сальери / И я один с душою Моцарта»), где Сальери является одним из носителей «идеи разложения целого на части»241, несомненно вырастает из пушкинской традиции. Но «связь с “алгеброй”, то есть с числом, устанавливает родство хлебниковского Сальери и Мавы»242 – языческого образа, заимствованного поэтом из славянской мифологии как олицетворение «мировой войны». Вместе с тем Хлебников, «великий числяр», «наследник пифагорейского понимания гармонии через число»243, не только не противопоставляет «алгебру» и «гармонию», но и саму идею необходимости, символизированную Мавой и Сальери, соотносит с «отравленной чашей жизни, которую необходимость сотни раз подает поэту. У Хлебникова, несомненно, подчеркнут и усилен, по сравнению с пушкинской “маленькой трагедией”, мотив Чаши Евангелия: испить чашу – выполнить необходимое»244.
Другим значительным по своим смыслам, но также практически не узнанным современниками фрагментом «моцартовского текста» 1920-х годов стало так называемое «Письмо о Моцарте» наркома иностранных дел Г.В. Чичерина. Монументальное (236 страниц рукописи) эссе создавалось им приблизительно с июня 1929-го по июнь 1930-го: непосредственно перед уходом со своего поста (прошение об отставке было подано в июле 1930-го). Адресованное брату-музыканту и не предназначавшееся для публикации, и в то же самое время построенное на обильном цитировании богатейшей западной и русской моцартианы, оно по просьбе самого автора было разослано Луначарскому, музыковеду Е.М. Браудо и историку Е.А. Адамову. Луначарский, а позже и Калинин настаивали на издании этого текста, хотя бы на правах рукописи, мотивируя это тем, что Письмо является первым марксистским трудом о Моцарте. Однако, согласившись на публикацию в количестве всего 250 экземпляров и на правах рукописи, подготовив ее к изданию и получив в апреле 1934 года разрешение от типографии ВЦИКа, Чичерин так и не увидел свою работу в напечатанном виде. Машинопись была вновь извлечена на свет лишь в 1970 году245, пережив сразу вслед за первым пять переизданий.
