«Егорий Храбрый» стихотворения Живаго, озвученного музыкой Шопена, “рифмуется” не только с Георгием Победоносцем, но и с князем Юрием из оперного Великого Китежа. Очевидно и соотнесение с именем героя романа. Возникшее противопоставление воина-победителя с не вступающим в битву доктором также соотносится с «китежским сюжетом»: как у Римского-Корсакова, так и у Мицкевича осажденный град спасается не оружием, а молитвой. Вместе с тем мотив Китежа «раздваивается» (точнее, «расслаивается»), как и многие другие мотивы в романе. Следование «китежскому сюжету» не однолинейно и не буквально. В ходе повествования на роль «невидимого Китежа» выдвигается несколько претендентов.
Мотив Китежа возникает в первой книге (часть пятая «Прощанье со старым») в связи с историей зыбушинской республики, которая «не признавала власти Временного правительства и отделилась от остальной России». «Зыбушинская республика» построена на основаниях «новой религии» и как бы хранима верой его жителей, ее основателем был «сектант Блажейко, в юности переписывавшийся с Толстым». «Сектантство» на почве «толстовства» в свою очередь вызывает ассоциации с проповедниками-богоискателями предреволюционной России, к числу которых относился и «толстовец» Александр Добролюбов. Зыбушино выступает в авторском описании как некий «невидимый», сказочный град. Сходство с «китежским сюжетом» придает повествованию и характерная топографическая особенность: наличие двух городов – большого, реального (Мелюзеево) и малого, полуфантастического (Зыбушино)1217. Как бы подтверждает китежскую «репутацию» романной топографии Мелюзеева-Зыбушино мотив русалки, вводимый в эпизоде ночной бури в Мелюзеево1218. В то же время он соотносится с обеими «свитезянскими» балладами Мицкевича, в одной из которых («Свитезе») русалка и рассказывает путнику о судьбе «невидимого града»1219. Связь зыбушинской «легенды» с «китежской» неожиданно подкрепляется в зыбушинском эпизоде и как бы случайным упоминанием Лота и Лотовой жены. Действительно, некоторые европейские изводы сказания о затонувшем городе сводятся к финальному совпадению с притчей о Содоме и Гоморре. Особую популярность получил бретонский вариант легенды – о затонувшем городе Ис 1220. Все эти источники в разной степени были востребованы в русской культуре1221. Бретонскую балладу о затонувшем городе использовал Александр Блок в пьесе «Роза и крест» (1912). Но эта легенда возникает в плотном контексте вагнеровских мотивов1222. Точкой их пересечения оказывается христианская проблематика «Счастья-Страдания». Отметим также значимость мотивов снега и вьюги, дающих «русскую инструментовку» европейских образов (общепринятой поэтической параллелью пьесы является блоковский цикл «Снежная маска»). Дурылин в конце 1920-х размышлял над «Дневником» Блока, выделяя мысль поэта «о главной теме русской литературы» как «религиозной» и над признанием Блока о «подмене темы», которую он вынужден был совершить в начатой драме для завершения ее: Вместо истинной темы РОЗА И КРЕСТ (здесь стоит только припомнить, что знаменовала эта тема в мистике и поэзии от ранних средних веков немецких романтиков до мистиков XIX и ХХ ст.) – он должен взять подменную тему: «пусть будет судьба человеческая, неудачная!»1223 Очевидно, что здесь мы сталкиваемся с еще одним кругом размышлений, который совпадает с проблематикой, сопровождавшей, по-видимому, оформление замысла романа Пастернака1224 о «неудачной судьбе человека» как теме глубоко религиозной. Но «неудача» эта ставится под сомнение в свете китежской легенды. Варыкино в ходе повествования как бы дважды «пробуется» на роль «невидимого града». Свой Китеж Живаго пытается обрести «в родном углу», если воспользоваться выражением Дурылина, ставшим для последнего неким понятием из его «философии существования». Подобная модель жизнестроительства, основанная на «китежском сюжете», опробовалась в годы революции и советской власти многими ее недоброжелателями, вынужденными уйти «в духовное подполье»1225. Пример Дурылина в этом отношении особенно показателен. Трансформация идеи «невидимого града» у Дурылина своеобразно соотносится с концепцией жизнестроительства по Александру Добролюбову. От поисков града «погрузившегося», «скрывшегося» от ужаса истории, Добролюбов (после 1905 года) перешел к идее бегства из «мира видимого», сектантского отчуждения от цивилизации, а паломничества Дурылина к «невидимому граду», оборванные революцией, тюрьмой и ссылками, нашли свое продолжение и завершение в идее «своего угла», «родного угла»1226. При всей обширности деятельности Дурылина «в миру» после возвращения из последней ссылки1227 он обрел «невидимый град» в окружении своей «духовной жены» с сестрами и спасающейся у него монахини. Даже выстроенный им в подмосковном Болшево по проекту А.В. Щусева дом спланирован знаменитым архитектором по образцу храма относительно сторон света и выстроен из останков разрушенного Страстного монастыря. Этот дом и жизнь его обитателей, обретших свой «невидимый Китеж» в кругу семьи, Пастернак знал воочию1228. Идея «невидимого Китежа» как «родного угла» в дурылинском понимании находит в романе подтверждение и в дневниковых записях Живаго о «мещанстве». Обращаясь к Пушкину, он напоминает о его стихотворении «Моя родословная» («Я мещанин, я мещанин»), утверждая, что «сказочно только рядовое»1229. Эти и многие другие страницы романа дают основание некоторым его исследователям считать центральной темой романа – «тему семейной, частной жизни, главную тему славянофильства»1230. Поворот к подобной концепции жизнестроительства можно отчетливо зафиксировать, например, в стихотворении Пастернака 1918 года «Русская революция» («Как было хорошо дышать тобою в марте»), где упомянуто имя Вернера Зомбарта1231, негативно сопрягающееся с перечислением обманутых «русской революцией» ожиданий: <…> Что эта изо всех великих революций Светлейшая не станет крови лить, что ей И Кремль люб, и то, что тут пьют чай из блюдца. Как было хорошо дышать красой твоей! Казалось, ночь свята, как копоть в катакомбах В глубокой тишине последних дней поста. Был слышен дерн и дром, но не был слышен Зомбарт. И грудью всей дышал Социализм Христа <…>. Сопоставление подобной концепции жизнестроительства со стратегией существования, избранной Юрием Живаго, позволяет точнее осознать смысл последней1232. Возвращение Живаго в Варыкино (уже с Ларой и ее дочкой от Антипова) воссоздано автором со все возрастающей символичностью деталей и возникающих сюжетных пересечений. В этом плотном символическом пространстве мотив Китежа приобретает новую трактовку. Герои романа спасаются от мрака истории как от татарского полона. «Невидимым градом» на время становится их предуказанное судьбой родство, их короткое, невозможное, детски-райское счастье – счастье, возможное только «в родном углу». Апология быта, данная в варыкинской новелле, внутренне полемична по отношению к вагнеровскому дискурсу, к которому она же апеллирует. Вступая в диалог с Вагнером, поздний Пастернак предполагает иные, чем у немецкого мыслителя, ответы. Правда, и они неокончательны.
вернутьсяЗыбушино самим своим наименованием (этимологически производным, по-видимому, от «зыбь») отсылает к раннему пастернаковскому «блату» стихотворения «Мельхиор» 1914 г. как наименованию главной части острова, образованного разветвлением Москвы-реки и входящего в китежскую топографию его раннего творчества. А станция Бирючи, от которой идут дороги к Мелюзеево и Зыбушино, фольклорным происхождением своего названия, опосредованным через «Снегурочку» (пьесу Островского и оперу Римского-Корсакова, где «бирючи» являются действующими лицами), косвенно отсылает к «китежскому топосу». вернутьсяМадемуазель Флери и Живаго – одиноким обитателям покинутого лазарета – кажется, что кто-то требовательно стучит в дверь. Когда они понимают, что стучал оторвавшийся ставень, с сожалением расходятся, поскольку оба ожидали появления Лары: «Оба они были так уверены в этом, что когда они заперли дверь, след этой уверенности остался за углом дома на улице, в виде водяного знака этой женщины или ее образа, который продолжал им мерещиться за поворотом». Благодарю О. Двоскину за указание на связь этого эпизода со стихотворением Пастернака «Венеция» (1913, 1928), тоже созвучному «китежскому топосу». вернутьсяИнтересно, что написанию оперы о Китеже предшествовало в биографии Н.А. Римского-Корсакова сочинение в 1897 г. кантаты «Свитезянка». вернутьсяВпервые баллада «Затонувший город Ис» была опубликована в сборнике бретонских песен (Lа Villemarqué Hersart, de. Les bardes bretons. Poèmes du VI siècles. Traduction pour français. Avec le texte en regard revue sur les manuscrits et accompagnes d’un facsimilé. Par Hersart de la Villemarqué. Nouvelle édition. Paris, Didier, 1860). Она легла в основу либретто оперы Э. Лало «Король города Ис» (1888), причисляемой к заметным явлениям французского вагнеризма. Десятая пьеса первой тетради цикла «Прелюдии» для фортепиано Клода Дебюсси (1905) имеет подзаголовок «Затонувший собор» и построена как вариация на тему колокольного звона. вернуться«Китежский сюжет» трансформирован А. Ахматовой в сторону притчи о Лотовой жене в стихотворении «Уложила сыночка кудрявого» (1940). Имя «китежанки» уже в эти годы приросло к поэтическому портрету Ахматовой (см.: Азадовский К.М. «Меня назвал “китежанкой”». Анна Ахматова и Николай Клюев // Литературное обозрение. 1989. № 5. С. 66 – 70; Служевская Ирина. Китежанка. Поэзия Ахматовой: тридцатые годы. М., 2008). Поэма «Путем всея земли», начатая А. Ахматовой в 1940-х гг., имела параллельное название «Китежанка». Но и образ Лотовой жены связывается с Ахматовой («Лотова жена», 1924), с чем пытался спорить Пастернак: «Таким я вижу облик ваш и взгляд, / Он мне внушен не тем столбом из соли, / Которым вы пять лет тому назад / Испуг оглядки к рифме прикололи» («Анне Ахматовой», 1929). вернутьсяПодробнее см.: Раку Марина. «Русский Вагнер» на страницах «Доктора Живаго» [Эл. ресурс]. вернутьсяДурылин Сергей. В своем углу. М., 2006. С. 577. Запись можно точно датировать 21 марта (по старому стилю) 1928 г. вернутьсяИменно в это время, когда Дурылин отбывал ссылку в Томске (1927 – 1930), они состояли с Пастернаком в переписке. вернутьсяУже в старообрядческой традиции, где сказание о Китеже особенно укоренилось, «Китежу придавался характер убежища последователей старой веры» (Чернецов А.В. Китеж // Мифологический словарь / Под ред. Е.М. Мелетинского. М., 1991. С. 291). вернутьсяВ своих дневниковых записях, получивших эти заглавия, он развивал мысль о суетности любых общественных деяний и любого социального признания: « – Хотите бессмертие? – Нет. Не хочу. – Хотите вечность? – Нет, не хочу. – Хотите вечного блаженства? – Простите, не хочу. – Хотите истины? – Ни капельки не хочу. Позвольте пройти. – Куда вы? – Вот к этому человеку на стуле, у окна. У его стула, рука в руку с ним, я просижу всю мою жизнь. А когда я умру, он меня похоронит. И больше я решительно ничего не хочу» (цит. по: Дурылин Сергей. «Брожу по взгорьям в дни глухонемые…» Пропущенные «углы» / Публ. МДМД. Подгот. текста, предисл. и примеч. Анны Резниченко // Новый мир. 2008. № 12. С. 156). вернутьсяС начала с 1930-х гг. он был заведующим музеем Малого театра, заведующим кафедрой истории русского театра ГИТИСа, старшим научным сотрудником Института истории искусств, получил докторскую степень без защиты (по совокупности работ), публиковал громадное количество статей и книг, участвовал в редколлегиях академических изданий и т.д. вернутьсяВ архиве мемориального дома-музея Дурылина в Болшеве (МДМД) сохранилась записка Пастернака с просьбой объяснить путь к дому от санатория, в котором он лечился в феврале 1953 г. (Благодарю за эти сведения А. Резниченко.) Замечу, что это время активной работы над романом, о чем он сообщает в письме В.Ф. Асмусу: «Мне лучше. Я стал работать, засел за окончание Живаго» (цит. по: Борисов В.М. Река, распахнутая настежь. С. 428). вернутьсяСр. иронический эпиграф главы второй романа А. Белого «Петербург», взятый из фрагмента пушкинской незавершенной поэмы, опубликованной им под названием «Родословная моего героя (отрывок из сатирической поэмы)» (позже получила название «Езерский»): «Я сам, хоть в книжках и словесно / Собратья надо мной трунят, / Я мещанин, как вам известно, / И в этом смысле демократ». Само же повествование в этом центральном сочинении Белого сопровождается богатыми отсылками к Вагнеру – от «Летучего Голландца» до «Валькирии», что косвенно свидетельствует об актуальности подобных аллюзий для читательской аудитории 1920-х гг., к которой обращался в этом сочинении писатель. вернутьсяПастернак Е.Б., Пастернак Е.В. Очерк исследований о Б. Пастернаке [Эл. ресурс]. вернутьсяНемецкий социолог Вернер Зомбарт, чрезвычайно популярный в России начала века, где были переведены и опубликованы почти все его работы, особенно громко заявил о себе книгой 1915 г. «Торговцы и герои», обозначив этим противопоставлением разные типы европейских рас (см.: Браславский Р.Г. Сочинения Вернера Зомбарта в России // Журнал социологии и социальной антропологии. 2001. Т. IV. С. 23 – 26). Зомбартовская вульгаризация Ницше и Карлейля, перекликающаяся и с культом героя у Вагнера, служит для Пастернака 1918 г. символом дискредитировавшей себя идеи героического, посягающей, кроме того, на основы русской жизни – от Кремля до замоскворецких чаепитий. вернутьсяСр. строки из письма Пастернака Дурылину о своих возобновившихся после войны выступлениях перед читательской аудиторией: «И, представь себе, это принесло одни радости. На моем скромном примере я узнал, какое великое множество людей и сейчас расположено в пользу всего стоющего и серьезного. Существованье этого неведомого угла у нас дома [подчеркнуто мной. – М.Р.] было для меня открытьем» (Две судьбы (Б.Л. Пастернак и С.Н. Дурылин. Переписка) / Публ. М.А. Рашковской // Встречи с прошлым. Вып. 7. М., 1998. С. 393). Как всегда у Пастернака, метафора имеет вполне конкретный смысл, легко прочитываемый и его адресатом: радостное удивление от обнаружившегося в советской действительности «своего угла»: «китежского» родства со своим читателем. |
