Раздражение все сильнее охватывало Тамаза. Наконец он остановился на Георгадзе. Тот довольно нагловато выдержал его взгляд и едва приметно сообщнически улыбнулся. Этот молодчик и не думал волноваться, уверенный в силе высокой протекции.
— Прошу вас! — пригласил его Тамаз.
Георгадзе бодро вскочил, подмигнул кому-то, улыбаясь направился к столу.
Вздох облегчения пронесся по аудитории.
Тамаз указал студенту на стул. Георгадзе непринужденно сел, достал из кармана зачетку и положил на стол. Тамаз даже не взглянул на нее.
— У вас есть на чем писать?
Студент растерялся, не ожидая такого поворота, и уныло пошел за тетрадкой.
— Не стоит, — остановил его Тамаз, — ступайте к доске.
Полнейшая растерянность отразилась на лице студента.
— Напишите какую-нибудь производную.
Георгадзе машинально взял мел, беспомощно посмотрел на чистую доску и вопросительно обернулся к товарищам.
Тамаз, не глядя на него, листал записную книжку. Молчание затянулось. Он поднял голову и увидел молящий взгляд студента, обращенный к однокурсникам. Тамаз тоже посмотрел на них, но не обнаружил ни одного, готового подсказать товарищу. Он видел жалкие, испуганные лица с лишенными всякой мысли глазами.
Ограниченному студенту Тамаз сразу ставил тройку. Он понимал, что молодой человек все равно не способен учиться лучше. Он ставил отметку только за трудолюбие и прилежание. А эти студенты, имеющие все возможности учиться, но обленившиеся, вызывали в нем все нараставшее раздражение.
Каждый из них приходит сдавать уже в третий раз. А ведь времени, потраченного на поиски покровителей и заступников, вполне хватило бы выучить предмет на пятерку.
Тамаз остановил свой взгляд на одной из девушек. Он часто встречал ее в коридоре института и на улице. С виду — скромная, воспитанная. Но оказывается — никакого самолюбия. Не желает заставить себя проявить немного прилежания, хотя бы ради того, чтобы не унижаться так, как унижалась три дня назад…
Тамаз Яшвили был один в пустой аудитории, когда вошла эта девушка, жалкая, как побитая и выброшенная под дождь собачонка. Заливаясь слезами, она рассказывала ему о смерти матери, о своем сиротстве, о нужде и умоляла поставить на экзамене тропку. Потом оказалось, что она все сочинила.
«И ради чего? Ради чего она унижалась, втаптывала в грязь свое человеческое достоинство? Не в состоянии была усвоить предмет? Не могла осилить математики? Нет, конечно. Просто не сумела побороть лень».
Девушка потупила голову, словно гневный взгляд преподавателя давил ее.
«Нет, самолюбие ее не беспокоит, и потупилась она не от стыда, просто боится, что я срежу ее, и пытается разжалобить, — подумал Тамаз. — Стоит поставить ей тройку, и на седьмом небе окажется от радости, тут же помчится в кино или побежит на свидание, разом забудет про все свои терзания, а потом, может, даже посмеется над ними и никогда не устыдится, ценой каких унижений выклянчила себе тройку».
— Я, кажется, ясно сказал, напишите функцию и выведите производную, — обернулся Тамаз к Георгадзе.
Студент, переминаясь, крошил в руках мел. Он еще верил, что все обойдется, но сейчас надежды его рухнули.
— Вы изучаете высшую математику, и не знать, как выводится производная, все равно что школьнику не знать таблицу умножения. Может быть, вам что-нибудь известно о прямых линиях? Слушаю вас. Нет, тогда дайте определение бесконечно малых или бесконечно больших величин, охарактеризуйте простой вектор.
Лицо Георгадзе пошло красными пятнами.
— Говорите все, что знаете, пишите что хотите, дайте мне возможность поставить вам положительную оценку.
Тамаз представлял, что творится в душе студента. Он редко бывал в ресторане, но, когда бы ни случалось оказаться там, всегда сталкивался с Георгадзе. Даже со стороны бросалось в глаза, как высокомерно, вожаком, держится этот молодой человек в своей компании. Смелость и самоуверенность — признак силы. А эта «сила» папиной милостью никогда не переводилась в кармане Георгадзе. Высокий, довольно симпатичный, он пользовался успехом у девушек. Те, надо думать, оправдывали его лень, романтично называя ее беспечностью.
Как не похож был этот Георгадзе на того, «ресторанного». Беспомощный, пришибленный, уничтоженный, стоял он у доски, закусив нижнюю губу, и жалкий взгляд его взывал о помощи.
Тамаз прекрасно знал, сколько покровителей у этого студента. Его и дальше будут поддерживать, тащить с курса на курс, помогут защитить диплом и, вполне возможно, потянут выше. Тамаз не забыл недавнего заседания. И Георгадзе пригреют на кафедре, как того неуча. Все равно на какой — математики или коллоидной химии, металлургии черных металлов или гидравлики. Думаете, он не освоится? Как бы не так. С гордостью будет вспоминать свое прошлое, находя в нем нечто героическое, проникнется собственным достоинством и с любым поспорит в солидности.
Тамаз с болью в сердце смотрел на бездельника, который готов был встать на колени, придумать унизительные оправдания, лишь бы выйти из этой аудитории с жалкой тройкой.
— Что вы получили по математике на приемных экзаменах?
— Пять, — робко пролепетал Георгадзе.
— Напишите бином Ньютона.
Это был конец. Георгадзе положил мел и платком вытер дрожащие пальцы.
— Я не могу поставить вам удовлетворительную отметку.
— Тамаз Григолович! — Голос студента звучал отчаянно.
— Я не могу поставить вам «удовлетворительно»! — Тамаз приготовил ручку и потянулся к зачетке.
— Тамаз Григолович! — Георгадзе исторг горестный вопль, бросился к столу и вырвал зачетку из рук преподавателя.
Яшвили опешил и внимательно посмотрел на студента. Глаза юноши, закушенная губа, дрожащий подбородок, дергающиеся щеки — все выражала мольбу. Тамаз пытался обнаружить в глазах Георгадзе душевную боль, вызванную уязвленным самолюбием, — ведь ему приходилось унижаться перед молодым человеком, старше него всего на шесть-семь лет. В иной обстановке он бы даже не поздоровался с ним, хилым очкариком. А сейчас, не стыдясь шестнадцати однокурсников, унижался из-за тройки. Нет, в его пустых глазах Тамаз не обнаружил и намека на душевные муки.
— Если я поставлю вам «удовлетворительно», не сомневаюсь — в следующем семестре повторится то же самое.
— Вы только поставьте, я все выучу, клянусь вам, буду учиться, не губите…
«Не губите», — усмехнулся в душе Тамаз, прекрасно понимая, что все это пустые слова, которые забудутся, едва студент положит зачетку в карман.
— Вы не заслуживаете тройки! — отрезал он.
— Товарищ преподаватель, если вы поставите мне двойку, меня обязательно исключат, я погибну. Простите на этот раз, не губите…
Что-то дрогнуло в душе Тамаза, он уже готов был сказать — ладно, давайте зачетку, но помедлил — оглядел студентов, по очереди останавливая взгляд на каждом из них. Ему хотелось хоть в чьих-нибудь глазах прочесть презрение к Георгадзе.
Если бы среди шестнадцати человек нашелся один, в ком заговорило бы самолюбие, кто возмутился бы нравственным падением товарища, плюнул на отметку и ушел, хлопнув дверью, Тамаз без колебаний поставил бы всем тройки. Но нет, никто не обнаруживал подобного намерения. Наоборот, все ловили взгляд экзаменатора, словно умоляя — пожалейте, простите, поставьте ему тройку. Каждый заботился о себе, понимая, что после Георгадзе настанет его черед.
— Ни совеет» у вас, ни чести! — закричал Тамаз не своим голосом, вскочил и влепил Георгадзе пощечину.
Аудитория обмерла. Георгадзе схватился за щеку.
— Вы что! — прошипел он и замахнулся стулом.
Тамаз на мгновенье окаменел. Не потому, что испугался. Он опомнился и готов был провалиться от стыда за свой безобразный поступок.
Аудитория напряженно ждала, что будет дальше. Никто не додумался вырвать у Георгадзе стул.
Тамаз посмотрел на студента.
— Поставьте стул на место! — негромко сказал он.
Георгадзе медленно опустил стул.
Тамаз покинул аудиторию.
