Он может месяцами днем и ночью биться над решением какой-нибудь математической проблемы. Зато он не умеет постоять за себя, вступить в борьбу, когда это необходимо. При первом же препятствии складывает оружие, при первом же столкновении с житейскими неурядицами у него опускаются руки.
Поэтому, вероятно, так бесцветна его биография. Самые примечательные события можно перечислить по пальцам — незабываемое чувство, которое испытал, научившись считать, первая любовь и бегство из родительского дома. Вот и все.
Тамазу не было пяти лет, когда он начал складывать в уме трехзначные числа, не умея еще писать их. Первым это заметил отец. В доме только что закончился ремонт, и Григол Яшвили считал деньги, причитающиеся мастерам за работу. Приземистый мужчина с тучным лицом громко складывал суммы, придирчиво сверяясь со счетом рабочих. Тамаз стоял рядом и задумчиво глядел на отца. Худенький, слабый мальчуган в очках еще не знал, что такое цифры, но среди бесконечных подсчетов и галдежа, не утихавших в семье почти месяц, он впервые заметил белые палочки, порхающие на фоне серого неба. Они слетались, мешались друг с другом и распадались на стаи. И сейчас, стоя около отца, Тамаз долго следил за их полетом, потом подсчитал оставшиеся палочки и громко сказал отцу число.
Григол Яшвили вытаращил глаза на сына. И рабочие не меньше его были поражены точным ответом ребенка. Отец словно сейчас вспомнил, что Тамаз и раньше проявлял необычайное влечение к счету, давно научился считать до тысячи. Никто не знал, кто и когда учил его.
Хрупкое сложение и умные впечатлительные глаза ребенка пугали родителей. Тамазу запретили считать. Родители старались найти ему развлечение по возрасту. Но Тамаз равнодушно смотрел на игрушки и сторонился сверстников. Часто задумывался как взрослый. Стоило позвать его, как он вздрагивал и не сразу приходил в себя. Это больше всего огорчало родителей. На шестом году он научился писать цифры, и теперь уже не палочки, а стаи цифр взлетали на фоне серого неба…
Поначалу Григол даже гордился талантом сына, но постепенно встревожился не на шутку. Тамаз стремился к уединению, в кругу сверстников он скучал и дичился. Да и задумываться стал чаще. Затаится где-нибудь у окна и отрешенно смотрит на небо, не по возрасту серьезно. Иногда радостно вскрикнет, глазенки вспыхнут, и лицо просияет от счастья. Эти вспышки радости бывали вызваны решением новой и более сложной задачи. В такие минуты родители испуганно бросались к сыну. Тамаз медленно приходил в себя, и, когда последняя стайка цифр скрывалась вдали, радостные огоньки в глазах сменялись всегдашней тоской.
Как он мучился и переживал, глядя на удрученных родителей! Григол тут же как бы между прочим начинал одеваться и тащил сына в цирк или зоопарк. Тамаз нехотя подчинялся. Особенно не хотелось ему идти в цирк, но он не умел упрямиться. В цирке равнодушно смотрел на манеж, даже удивительные трюки воздушных акробатов, во время которых все вокруг ахали от страха и восторга, оставляли его безразличным. Флегматичность сына убивала Григола Яшвили, правда, его несколько утешала необычайная способность мальчика, хотя и эта способность доставляла не меньше беспокойства.
Однажды маленького Тамаза взяли на скрипичный концерт. Музыка с первых аккордов увлекла его. Он прижался к спинке кресла и закрыл глаза. И, как всегда, на фоне серого неба поднялись стаи цифр, только более густые, чем прежде. В каждой стае их было не меньше сотни. Они летали в ритме музыки, привольно скользили по небу, кружились в изумительном хороводе, затем, словно повинуясь руке таинственного дрессировщика, разом взмывали ввысь.
Григол Яшвили озабоченно вглядывался в лицо сына. По напряженным мускулам лица, по нервическому подергиванию губ было заметно, что с ребенком творится что-то неладное.
— Тамаз! Тамаз! — прошептал отец, прикоснувшись к тонкой руке сына, и почувствовал, что ребенок изо всех сил вцепился в подлокотник.
Тамаз очнулся, вспомнил, где он. Пылающее от счастья лицо сразу осунулось. Его угнетало неотступное внимание родителей, и сейчас стало так горько и стыдно, словно его поймали на чем-то предосудительном. Сквозь слезы он уставился на сцену.
После первого отделения Григол увел сына домой. Этот случай долго обсуждался в семье, и наконец было решено не отдавать мальчика в музыкальное училище.
В школе хилый замкнутый очкарик сразу обратил на себя внимание. Поначалу ребята невзлюбили необщительного одноклассника, но потом, когда Тамаз Яшвили проявил необычайные математические способности, когда в школе сложили о нем маленькую легенду, все стали относиться к нему с интересом.
Большое счастье пугало Григола не меньше, чем большая беда. Он служил завхозом в одной крупной организации и умело извлекал выгоду из своей должности. Родня считала их семью прочной и состоятельной. А Григол больше всего на свете боялся оказаться на виду. Он никогда ни с кем не враждовал, ни о ком не отзывался плохо, всем старался угодить, не потому, что был добр по натуре, а от страха. Григол всего боялся, все обходил стороной, выбирал окольные, зато надежные пути.
Григол Яшвили был человеком неверующим, но уже и припомнить не смог бы, когда впервые перекрестился. Не помнил и того дня, когда в первый раз воззвал перед сном к богу: «Господи, на тебя уповаю, не разрушай мой покой!» Семья Яшвили жила в достатке. Несчастья обошли ее стороной. Было время, когда они знали, что такое нужда. Тогда Григол не вспоминал о боге. Бог понадобился, когда он набил мошну, наладил дела и вошел во вкус жизни. Отныне все пугало его. Пугало собственное благополучие и талант сына, пугало недовольное выражение на лице директора и незначительные трения с сослуживцами, пугало увеличение транспорта на улицах и вой студеного ветра в зимние ночи. Он улыбался и старался угодить всем. Если не мог чего-то сделать, десятки раз просил прощения у обратившегося к нему человека, ссылаясь на тысячи оправдательных причин.
Не помнил Григол и того, когда впервые стал придавать значение снам. Вернее, он никогда не задумывался об этом, словно в его жизни не было периода, когда толкования снов смешили его. Теперь он чуть свет бежал в ванную, пускал воду и, закрыв глаза, подолгу припоминал приснившееся.
Григол Яшвили сколотил порядочное состояние, хотя и не такое большое, какое мог бы. И здесь его сдерживал страх. Все потребности его были удовлетворены, а на большее он не замахивался. Пугливый от природы, он не стремился к власти, подобно иным, что набив карман, рвутся к известности и славе. Он одинаково боялся и власти, и славы, предпочитая оставаться в тени, лишь бы ничто не нарушало покой столь милой четырехкомнатной квартиры. Его мечты не поднимались выше определенной ступени, на которой он прочно стоял, не дерзая занести ногу на следующую из опасений сорваться, лишиться всего и сгинуть в темном водовороте. И именно тогда, когда он достиг всего, когда он добился всего, о чем мечталось, неведомый страх поселился в его душе. Сначала страх был мал и незаметен, но постепенно рос и наконец овладел всем существом завхоза.
У Григола было все, о чем мог мечтать этот ограниченный, скованный страхом человек, и он понимал, что счастью рано или поздно придет конец. Он каждый день ждал внезапной беды, которая не сегодня-завтра постучится в дверь, и тогда спасения не будет.
Однажды, увидев неприятный, как всегда, сон, он не кинулся в ванную, а разбудил жену и все рассказал ей. Они перекрестились, возвели глаза к потолку и некоторое время не опускали их. Потом Григол сказал: «Сходи в Сиони, поставь свечку». Весь день на работе он просидел как на иголках. Сослуживцы заметили, что Григол сам не свой. Что с ним? «Ревмокардит беспокоит», — заученно отвечал он. Ему казалось, будто все знают, что творится в его душе. Вернувшись домой, он с порога спросил жену о свечке и, только когда та успокоительно кивнула, облегченно вздохнул, немного отошел, переоделся, умылся и сел за стол.
