— Во-первых, это не мой сценарий, батоно Мирон!..

— Все равно. Вы же подписали его! — повысил голос Алавидзе, мечтая в душе, чтобы Отар закурил.

— Совершенно справедливо, подписал, но это вовсе не означает, будто я написал его. — Отар упрямо вертел сигарету, не собираясь закуривать.

Чаша терпения главного редактора постепенно переполнялась.

— Ваша подпись равносильна соавторству!

— И в этом я не могу согласиться с вами, но позвольте спросить, что вам не понравилось в нем?

— На что это похоже, молодой человек, на что? Людей ведут на расстрел! — Тут Алавидзе перешел на «ты». — А ты знаешь, что такое расстрелять человека? Не знаешь. А я знаю! Я на фронте видел, как это делается. А здесь людей ведут на расстрел так, словно коров, то есть овец гонят на зимнее пастбище. Это кино, дружок. А кино, как мы знаем, искусство движений, динамика. А что там у тебя в сценарии?..

— У меня там ничего нет.

— То есть у того, чей сценарий, — главный редактор достал титульный лист и прочел фамилию автора, — у товарища Мгеладзе. Десять грузин ведут на расстрел. Десять человек — шутка ли, десять! — должны проститься с жизнью. А тут одна фраза, два слова: «Всех расстрелять!» Разве так можно?

Отар Нижарадзе взглянул в глаза главному редактору и подумал, что у бедняги голова набита опилками.

— Ты же сам писатель, как у тебя рука повернулась?

«Мокрыми опилками», — уточнил Отар.

— Это не мой сценарий, батоно.

— Чей бы ни был, ты же подписал его! На твоем месте я бы так переделал этот эпизод. — Мирон Алавидзе уткнулся в сценарий. — Куда он, к черту, делся?

Главный редактор нервно залистал рукопись и насилу нашел обведенную красным карандашом страницу.

— На твоем месте я бы так переделал его, — повторил он и снова покосился на сигарету.

Отар Нижарадзе догадывался, что творится в душе главного и с подчеркнутым спокойствием разминал сигарету.

Да… Хотя бы так. Ты, как писатель, прекрасно понимаешь, что главное в этом сценарии сцена расстрела. Но ты, то есть… — Алавидзе снова взглянул на титульный лист, — …то есть товарищ Мгеладзе отодвинул сцену расстрела на задний план. Мы же должны усилить ее, максимально напрячь нервы зрителя… Хотя бы вот так: входит оберштурмфюрер. «Хайль Гитлер!» ревет он. «Хайль!» — подхватывают остальные.

Мирон Алавидзе вскочил на ноги, сдернул очки и, приняв позу оберштурмфюрера, впился глазами в список расстреливаемых:

— Черт бы их побрал, какие немыслимые фамилии, язык сломаешь. Кверен-цха-ладзе, — нарочно исковеркал фамилию главный редактор, — Кверенчхиладзе увести, приготовиться Эркомаишвили! Понятно? — резко повернулся он к Отару.

— Понятно, — кивнул Нижарадзе.

Главный редактор снова опустился в кресло, надел очки и продолжал:

— Кверенчхиладзе уводят на расстрел. Слышится выстрел. Довольный оберштурмфюрер хлопает перчатками по начищенным хромовым сапогам: «Увести Эркомаишвили, приготовиться Грдзелидзе», — и так далее. Что скажешь, разве так не лучше?

— Вы правы, батоно Мирон, лучшего эпизода и придумать невозможно. Вот что значит опыт, — двусмысленно восхитился Отар.

Алавидзе расцвел от удовольствия. Он откинулся на спинку кресла, снял очки, поднес к губам черную роговую дужку оправы и мечтательно возвел глаза к потолку:

— О, какая это будет сцена!.. Только ни в коем случае не одиночный выстрел. Хорошо, если бы слышалась автоматная очередь. Тра-та-та-та-та! Это впечатляет.

Отара Нижарадзе подмывало заглянуть под черепную коробку главного и собственными глазами увидеть, как зреют подобные мысли.

— Замечательно, весь эпизод приобрел совершенно иной ритм.

— Ага, и вы ощутили?

Мирон Алавидзе оторвал от потолка мечтательный взгляд, надел очки и благосклонно взглянул на старшего редактора. Глаза его невольно задержались на злополучной сигарете, но сейчас она уже не раздражала его. Слова Нижарадзе польстили ему, и настроение главного редактора заметно улучшилось.

«Шут с ним, пусть курит», — великодушно подумал он, но Отар достал из кармана пачку и засунул сигарету обратно.

— Если разрешите, я пойду, батоно Мирон, меня автор дожидается.

— Ступайте и учтите впредь мои замечания.

— Заждался? — с порога закричал Отар другу и отвесил поклон Гиви Джолия. — Ах, и ты пожаловал?

— Пришел, — буркнул Гиви, с опозданием поднимая свои стеклянные глаза.

— Как дела, нашел его?

— Нашел.

— Взял интервью для газеты?

— Как же… Не принял он меня.

— Великолепно, напиши пять страниц, этого за глаза хватит. А мы спустимся в буфет.

— Ну, выкладывай, что ты там натворил? — спросил Отар, отправляя в рот прозрачный ломтик ветчины.

Они сидели за крайним столиком у стеклянной стены, сквозь которую виднелся тесный внутренний дворик.

— Что натворил, то натворил, это никому не интересно. Все дело в том, что профессору Какабадзе нежелательно мое присутствие на кафедре.

— Надеюсь, ты не накатал заявление об уходе?

— Увы!

— Браво, умница, дважды браво!

— Что делать, другого выхода не было.

— «Другого выхода»! — в сердцах передразнил Отар и даже поперхнулся от возмущения. Застыв с вилкой на весу, он некоторое время молчал, потом, словно спохватившись, накинулся на еду. — На что же он все-таки взъелся?

— Ни на что, — улыбнулся Тамаз, — мне надо было похвалить на собрании одного типа, и все было бы в порядке.

— Его на кафедру брали?

— Да, на должность ассистента.

— Ты его знал?

— Как облупленного, в университете в одной группе учились.

— Он, надо думать, круглый дурак, а ты выступил и сказал правду, не так ли?

— Так.

— И после этого воображаешь, что ты не такой же дурак?

— Почему я дурак?

— Потому, что распускаешь язык где не надо.

— Что значит «где не надо»?

— Люди с умом, мой Тамаз, всегда знают, где и что сказать. А дураки выкладывают то, что думают и знают.

— Что ты хочешь сказать этим афоризмом?

— Тебе следовало говорить то, что ждал от тебя заведующий кафедрой.

— Я сказал правду. Думаю, и ты на моем месте поступил бы так же.

— Кто сказал? Наоборот, я бы вышел на трибуну и заявил, что он гений из гениев. Ты почему не ешь?

— Не хочется, недавно ел.

Отар проглотил последний кусок, откинулся на спинку стула, закурил и насмешливо процедил:

— Итак, мы сказали правду?

— Ладно, Отар, хватит паясничать, я давно знаком с тобой и знаю, как бы ты поступил на моем месте.

— Плохо ты меня знаешь. Может, думаешь, что я не позволил бы себе соврать? Или, к примеру, тебе кажется, что я сегодня не кривил душой? А может быть, ты воображаешь, что сам никогда не врешь? Ошибаешься, мой друг. Просто мы так привыкли врать, что уже не замечаем этого.

— Мне не до шуток, Отар!

— Ты думаешь, я шучу?

— Ты так говоришь, что я не узнаю тебя.

— Наоборот, я не узнал тебя — когда ты куришь, ты совершенно другой человек.

Отар привстал и поздоровался с каким-то лысым, несимпатичным мужчиной.

— Редактор музыкального отдела, — садясь, пояснил он Тамазу.

— Талантливый человек?

— Во всяком случае, некролог без портрета на четвертой полосе вечерней газеты ему обеспечен… Стало быть, все упиралось в одну-единственную ложь? Эх ты, отпрыск благородных родителей, преподнес бы ее, и дело с концом.

— Я все-таки не верю, что ты это серьезно.

— Абсолютно серьезно. И вообще, пора бы тебе уяснить, что ложь, мой милый, бывает разных категорий. Рядом с бессовестной соседствует безвредная, безобидная и даже приятная ложь. — Отар положил окурок на тарелку и скрестил на груди руки. — Та ложь, которую ждали от тебя, была совершенно безобидным надувательством. Тебе требовалось похвалить бездарь и тем самым провести остальных членов кафедры. А ты что наделал? Совершил непоправимую глупость! Тот человек все равно будет на кафедре, а тебя заставили смотать удочки. Кто знает, кого возьмут на твое место? Ты можешь поручиться, что талантливого человека? Нет. Разумно ли ты поступил, а? Эх ты, голова!..