Наверняка все без исключения с немым любопытством разглядывают автомашину, лениво переваливающуюся по узкому проселку.

«Кто бы это мог быть?» — верно, гадают они. И перебирают множество имен родных и близких, но ни за что не угадают, ибо меня здесь никто не ждет. Вот уже целых шесть лет как я не приезжал сюда.

Теперь я отчетливо различаю каждого. Я не ошибся: здоровяк, направившийся нам навстречу, действительно Элгуджа. А тот второй, только что поднявшийся со скамейки, Сосо. А вот и Амиран, Сандро, Мери, Кетеван…

Расстояние между нами неуклонно сокращается. Я с улыбкой смотрю на изумленные глаза своих близких, пытающихся по ничего не говорящему им номеру машины определить личность гостя.

Я остановил машину и распахнул дверцу.

В очаге потрескивает огонь. Сморщенная и как бы высохшая бабушка деловито суетится. Наверное, на свете нет ничего, что бы могло измерить радость, переполняющую ее сердце.

Нана, накинув на плечи бабушкину шаль, сидит на треногом стуле.

В комнате полутемно, но языки пламени отбрасывают узкие колеблющиеся тени на ее милое лицо. Я вижу, с каким неприкрытым любопытством рассматривают ее соседи и соседки: мужчины — искоса, женщины — явно.

Нана догадывается, что она всем пришлась по душе, и не скрывает охватившего ее веселого возбуждения. Глаза ее сияют, а на щеках вспыхивает румянец.

Дверь со скрипом отворилась, и в ней показалась жена моего двоюродного брата Элгуджи — Мери — с нахохлившейся индюшкой под мышкой.

Мери скинула чусты и, оставив их у порога, подошла к очагу.

— Ты, как я помню, неравнодушен к индюшатине, — с улыбкой сказала Мери и, обернувшись к мужу, протянула ему тяжелую ношу: — Иди уже, что ли, резать ее пора.

— Да погоди ты со своими поручениями. Вот женщина, человек из самой столицы приехал, нет чтобы дать с ним наговориться, проворчал Элгуджа, но встать все же встал.

— Где у тебя топор, Нино? — обратился он к бабушке, забирая у жены индейку.

— Зачем ты беспокоишься, Мери, я уже зарезала кур, — говорит бабушка, заливая горячей водой кукурузную муку в жбане. А рядом хлопочут соседки: кто кур потрошит, а кто на стол накрывает.

И вновь заскрипела дверь.

Я сразу узнал восьмидесятилетнего дядюшку Владимира, высокого, по-юношески статного, но совершенно седого. Опираясь на суковатую палку, он улыбаясь направляется прямо ко мне.

— Здравствуй, Нодар, дорогой мой! — еще издали раскрывает он объятия.

Я быстро вскакиваю со стула и встречаю его в дверях.

— Как поживаешь, дядюшка Владимир? — крепко обнимаю я старика и его жену тетушку Аграфену.

— Ты с ним погромче говори, сынок, а то он у меня совсем оглох, — целуя меня, говорит тетушка.

— Как поживаешь, дядюшка Владимир? — кричу я ему чуть ли не в самое ухо.

— Хорошо, хорошо, — угадывает он мой вопрос — Ты еще не женился, сынок? — спрашивает он в свою очередь, церемонно пожимая руку Нане.

Услышав вопрос, все навострили уши. На мгновение воцарилась тишина. Никто не знал, кем приходится мне Нана Джандиери. Лишь бабушке успел я сказать, что Нана моя приятельница, но она, видимо не поверив, крепко прижала ее к своей груди и долго еще не сводила с нее испытующего взгляда.

Легко представить, какое любопытство мог возбудить в деревенской глуши приезд столь прекрасной гостьи.

По мнению родственников и соседей, Нана должна была быть мне если не женой, так, во всяком случае, невестой и не иначе. Покоренные красотой и достоинством, с каким держалась Нана, они наверняка не могли заподозрить ничего дурного либо предосудительного. Впрочем, по здешним понятиям, молодая и красивая девушка, приехавшая в глухую деревеньку наедине с молодым мужчиной, пусть даже и женихом, не могла рассчитывать на особое расположение.

— Это моя приятельница Нана Джандиери! — прокричал я старику.

— Покричи, покричи, услышит он тебя, как же! Да он же глух как пень, — появившись в дверях с громадным штофом вина на плече, загоготал Элгуджа. Он осторожно поставил вино на пол.

— Ничего себе, пошел с индюком расправляться, а вернулся с вином! — улыбаюсь в ответ я. Безотчетная радость переполняет все мое существо.

— Когда я еще дождусь такого гостя! Да это что! Давай, в марани сходим. Я сегодня квеври вскрыл, пропустим по стаканчику — для заправки.

— Что ты еще придумал? Вина у меня нет, что ли, — рассердилась бабушка.

— Ах! — притворно вскричал Элгуджа. — Тебе категорически запрещено нервничать. — Потом он повернулся ко мне: — Я помню, ты в юности хорошими сигаретами баловался.

Я достаю из кармана пачку «Иверии».

— Ну что, нравится?

— Замечательные.

— Вот и кури. У меня в машине еще целый блок найдется.

— Дай тебе бог здоровья. Эй, Амиран, Сандро, Владимир, Жора, айда с нами в марани! — Элгуджа с наслаждением затянулся и обратился к жене: — А ну, сбегай домой, принеси нам хлеба с сыром!

Нана весело присоединяется к нам. Яркие сполохи огня озорно пляшут в ее глазах.

Мы шумно вываливаемся во двор. Коптилка на перилах балкона напомнила мне детство, и сердце защемило от нежности.

Нана зябко кутается в бабушкину шаль. Уже довольно холодно. Нана крепко ухватила под локоть жену Элгуджи, идущую впереди нашей компании с коптилкой в руке. Она передвигается осторожно, с опаской ставя ступни на кочковатую тропинку.

Чистое, без единого облачка небо усеяно крупными звездами. И огромная черная скала, нависшая над нами, кажется на его фоне еще выше и громадней.

— Да будет с нами его благодать. — Элгуджа крутанул огромной белой чашкой в полном до краев квеври. Принесенный штоф почти ничего не убавил в бездонном сосуде.

В марани царил терпкий винный дух, поднимающийся от квеври. Лампочка на айвовом дереве почти не светила. Коптилку Мери поставила на крышку бочки, стоявшей под деревом.

— Когда ты только умудрился откупорить квеври? — изумляюсь я.

— Эка невидаль. Да вы уже с час как приехали. Пока вы с бабушкой обнимались да целовались, я мигом управился. Ты гость, тебе и пробу снимать. А ну, тряхни стариной, скажи нам пару слов.

Огромная чашка легко наполнила три стакана. Один из них Элгуджа протянул мне.

— Чего ты на него уставился? Говори же тост, да побыстрее! — подстегнул меня Элгуджа, усевшийся на корточки возле квеври.

— Да здравствует твой марани, да не обделит его бог своими щедротами! — провозглашаю я и опорожняю свой стакан.

Тепло медленно разливается по всему телу. Небо, сплошь усеянное зрелыми звездами, глухой рокот реки, доносящийся из лощины, и почти невероятная тишина деревенской ночи доставляют мне невыразимое наслаждение.

Но почему?

Может, это просто ностальгия горожанина, которого малейшие проявления кажущейся сельской идиллии приводят поначалу в неописуемый восторг? Но стоит пройти лишь неделе, и прелести селянства набивают оскомину и ждешь не дождешься дня, когда удастся убежать от еще вчера восхищавшего тебя уклада.

Нет, не это.

До предела опустошенный и утомленный, я, видимо, только здесь по-настоящему ощутил целительность человеческого покоя.

Второй стакан Элгуджа уважительно протягивает Нане. Я едва не прыскаю со смеха, наблюдая, с какой неуклюжей грацией ведет себя в обществе Наны этот медведь. Глаза Наны светятся детской радостью. Куда только подевалась ее гордая уверенность в собственной красоте и неотразимости. Передо мной теперь непосредственный и восторженный ребенок, которому чужды напряженность и неестественность взрослых.

— Что мне сказать? — спрашивает она у меня, принимая стакан от Элгуджи.

— Все, что угодно.

— Так да здравствуем все мы!

Она выпила половину стакана и протянула его мне. Я едва сдерживался, чтобы не расцеловать Нану. Обычно с такой доверительностью протягивают стаканы только очень близким людям. И теперь здесь, в этом чуждом и непривычном окружении, один я и был самым близким для нее человеком, и потому с такой искренней безоглядностью протянула она свой недопитый стакан.