— Странно! — сказал он и вновь выпрямился. Потом подошел к подоконнику, положил трубку на пепельницу и взял кий на изготовку. — Наука похожа на пещеру с очень узким лазом. Когда набредешь на этот лаз, кажется, что стоит только забраться в пещеру, и завеса над тайной приподнимется.

И вновь короткий сильный удар. Шар покатился верно, но в лузу не пошел. Ударился, отскочил и переполошил другие шары.

Гавашели оборвал разговор и стал присматриваться к беспорядочному кружению шаров. Наконец, когда они успокоились и застыли, он любезно протянул мне кий.

— Вы прервали мысль на полуслове, — подсказал я.

Гавашели взял трубку.

— Да, да, я, кажется, уже говорил, что наука представляется мне пещерой с очень узким лазом. Но вот ты наконец в пещере. И что же? Пещере нет ни конца ни краю — расширяется себе, как воронка…

Я заметил хороший шар и приготовился к удару. Но бить не стал, ожидая, когда Гавашели закончит свою мысль.

— Мне кажется, этот шар не пойдет, — не одобрил моего выбора Гавашели.

Я игнорировал любезное предостережение противника и сильно ударил.

Гавашели, как всегда, оказался прав. Шар ударился о борт, отскочил назад и заставил разбежаться врассыпную другие шары.

Я возвратил кий.

Гавашели взял кий, пыхнул трубкой и оглядел новую комбинацию шаров.

— Поразительная штука. Два квазара расходятся со скоростью, в шесть раз превышающей скорость света. Выходит, что каждый из них движется со скоростью в три скорости света.

— Это новость?

— И притом совершенно свеженькая. Мы получили материалы два дня тому назад.

Он помолчал.

— Дай-ка я попробую этот шар. Не думаю, чтобы он пошел, но попытка не пытка.

Слабый, едва заметный удар. Шар слегка чиркнул по боку своего собрата и, даже не потревожив его, лениво вкатился в лузу.

— Вот это да! — довольно воскликнул Гавашели и стал подыскивать новую жертву.

— Может, допущена ошибка в измерении? — говорю я.

— Исключено.

Чем же, в таком случае, это можно объяснить?

— Здесь могут быть два варианта. Или ошибочен сам эффект Доплера, сам метод, которым измеряются скорости движения небесных тел, или же…

Гавашели задумался, обошел бильярд и взял кий наперевес.

— Или? — нетерпеливо переспрашиваю я, интуитивно догадываясь, что второй вариант должен быть смелым до сенсационности.

Гавашели словно бы и не слышал моего нетерпеливого восклицания а продолжал придирчиво изучать диспозицию шаров. Потом, покачав головой, перешел на другую сторону.

— Или же… — вновь протянул он. — Или же можно очень осторожно предположить — не нуждается ли в уточнении теория относительности?

Он согнулся в три погибели, долго вертел кий в руках и, наконец решившись, сильно ударил.

Шар прошел мимо.

Когда шар остановился, Гавашели протянул мне кий, а сам стал выбивать трубку. Высыпав в пепельницу пепел и остатки табака, он тщательно прочистил трубку стержнем и положил ее в нагрудный карман. Потом подошел к бильярдному столу.

Я стоял в прежней позе, выжидательно уставившись на своего собеседника.

— В свое время теория относительности заключила ньютоновскую физику в локальные границы… — начал я.

— Да ведь и я говорю о том же, — нетерпеливо прервал меня Гавашели. — Ньютоновская физика осталась частным случаем. Вполне возможно, что и теория относительности является частным случаем в солнечной системе. Ну, или хотя бы в пределах нашей галактики! Может, в квазарах и в некоторых галактиках, где происходит их ядерный распад, действуют иные законы, до сих пор неведомые нам?

— Вы верите в бога? — неожиданно спрашиваю я и кладу кий на стол.

— Как, вы больше не хотите играть?

— Сдаюсь на вашу милость.

— И все-таки, я думаю, партию следует закончить.

— Воля ваша!

Я вновь беру кий и готовлюсь к удару. Вариант был не ахти какой, но мне не хотелось утруждать себя поиском лучшего.

Удар. Шар влетел в лузу.

— Так вы интересуетесь, верю ли я в бога? — говорит Гавашели, показывая мне большой палец: удар, дескать, что надо.

На сей раз бью дуплетом. Смазка.

— Позвольте уточнить, что вы подразумеваете под богом? — спрашивает Гавашели, отбирая у меня кий.

— Ну, хотя бы известный спор Эйнштейна с Бором об исчезнувших траекториях и вероятностных волнах и вообще вероятностность мира в моей области, а теорию большого взрыва в вашей.

Я достаю сигареты.

Удар у Гавашели не получился. Он с сожалением возвращает мне кий и набивает трубку. Потом кладет кисет с табаком в карман пиджака, висевшего на стуле, и закуривает.

— По вашему мнению, теория большого взрыва порождает религиозные переживания? — спрашивает Гавашели, затягиваясь несколько раз кряду, чтобы разжечь в трубке огонек. — Вот уж чего никогда не предполагал!

— Вот именно. Теория большого взрыва поставила вопрос о начале и конце мира, что пришлось весьма по душе церкви.

Гавашели выпускает из ноздрей дым и задумчиво покачивает головой.

— Религия всегда находит благодатную почву как раз там где наука пока бессильна. Ведь непознанные явления, как правило, связывают с провидением, богом.

— Но Бор или Гейзенберг не были служителями церкви.

— Вы совершенно правы. Но вы знаете, наверное, и то, что Бор признал причинность мира и отверг лапласовский детерминизм, «книгу судеб» вселенной. И Гейзенберг не выступал против материальности природы. — Гавашели тщательно смазывает мелом кий и руки, готовясь к очередному удару.

— Но понятия начала и конца вселенной нельзя тем не менее сбрасывать со счетов.

— Вы так думаете?

Хлесткий, эффектный удар, но шар в лузу не угодил.

— Вы так думаете? — повторяет он и, протянув мне кий, берет с пепельницы трубку.

Я упираю кий толстым концом в пол и, облокотившись на него, смотрю на Гавашели.

Я ничего не думаю. Так думаете вы, астрофизики, а я хочу узнать об этом из первых рук.

— Во-первых, состояние вселенной в каждый данный момент представляло и представляет собой определенную фазу бесконечного процесса развития материи. У этого процесса нет ни начала, ни конца. Если допустить, что большой взрыв действительно произошел, что в результате этого взрыва действительно возникли миллиарды галактик, а материальная вселенная действительно расширяется, то это вовсе не дает нам права рассматривать нулевой момент времени на космологической шкале в качестве момента начала мира. Почему не предположить, что это лишь крайняя точка для известных нам физических законов при обратном течении времени, которое содержит понятие непрерывности метрического времени-пространства?

Пауза.

Я внимательно смотрю на Торнике Гавашели. Видно, табачный дым угодил ему в левый глаз, и он усердно трет его кулаком.

Потом я наклоняюсь к бильярдному столу и изучаю расположение шаров.

Последняя затяжка.

Дым заполняет гортань и воровато заползает в легкие.

Я иду к окну, вдавливаю окурок в пепельницу и, возвратившись к бильярду, готовлюсь к удару.

Но моя попытка безуспешна и на этот раз. Шар обошел по очереди все борта и застыл как вкопанный.

— Существует еще один парадокс, — говорю я, протягивая кий Гавашели. — Вы упомянули обратное течение времени. Современную вселенную характеризуют положительно заряженные протоны и отрицательные электроны. Одним словом, наша вселенная представляет собой вещество, а не антивещество. Многие полагают, что первоначально…

— Первоначально? — прервал меня Гавашели. — Что вы подразумеваете под этим словом, что вы считаете первоначалом?

— Первоначальным я считаю конденсированную вселенную, когда вещество было однородным, а температура достигала многих миллиардов градусов. Никаких атомов в ней не существовало. Во время четвертого агрегатного состояния вещества существовали лишь элементарные частицы. А согласно общим законам физики, во всех точках должно было быть поле, обладающее изотопным излучением одинаковой интенсивности.