Я подвез Эку к ее дому и остановил машину, ожидая, что она выйдет.

Пауза.

Облокотившись на баранку, я смотрю в ветровое стекло. Эка не сводит с меня глаз.

— Тебя нельзя оставлять одного.

Я закуриваю.

— Ты много куришь, Нодар. Тебе плохо. Ты даже сам не понимаешь, насколько тебе плохо. Тебя ни в коем случае нельзя оставлять одного. Я еду к тебе.

— Не надо. Иди поспи, успокойся. Я напрасно впутал тебя в это дело. Ну и натерпелась же ты! Со мной ничего не станется. Пойду и засну.

— Нет, ты не сможешь заснуть. Тебе только кажется, что ты спокоен. Дома, оставшись в одиночестве, ты не сможешь найти себе места. Только потом ты осознаешь, что произошло. — Пауза. — Неужели ты был бессилен что-нибудь сделать? Неужели ты не мог успокоить, обласкать…

— Я уже сказал тебе, не нам судить его. Уходи.

— Я не уйду, Нодар. Тебе нельзя быть одному. Я пойду к тебе. Все равно мне не удастся ни заснуть, ни успокоиться. Я боюсь, Нодар, и хочу быть рядом с тобой.

— Ну, а что на это скажут твои?

— Мои? — горько усмехнулась Эка. — Я для них давно…

Я резко рванул машину с места, не желая услышать конец фразы. Впрочем, Эка и не собиралась ее договаривать.

«Интересно, узнала ли милиция?» — думаю я, шаря рукой в коробке с сигаретами. Но она пуста.

— Эка, сигареты должны быть в ящике письменного стола.

— Сейчас.

Эка направляется к письменному столу и достает из ящика сигареты.

Я закурил и зашелся в кашле. Я чувствую, как желтый яд проникает в мои легкие.

«Если хоть кто-нибудь слышал выстрел, то непременно сообщил в милицию. А вдруг никто не слышал? Тогда о самоубийстве Левана Гзиришвили целых два дня никому не будет известно. Лишь послезавтра, когда домработница откроет дверь… Нет, нет… Академик наверняка предусмотрел это и не стал доводить женщину до обморока…»

— Эка!

— Что? Чего тебе, Нодар? — в испуге выскочила из кухни Эка.

Я понял, что позвал слишком громко.

— Как ты думаешь… — я говорю уже потише, но кашель не отпускает меня… — не сообщил ли академик в милицию?

— В милицию? Ты с ума сошел! Как бы он сказал об этом?!

Я надрываюсь от кашля.

— Я принесу тебе лекарство.

— Прихвати таблетку от головной боли.

Эка принесла лекарство.

— Ну, допустим, он все-таки позвонил в милицию. И что же он, по-твоему, сказал? Кончаю, мол, жизнь самоубийством, приезжайте. Так, что ли?

— Ну хорошо, хорошо, извини, сморозил глупость. — Пауза, и снова кашель. — Но почему-то мне кажется, что он все-таки позвонил.

У Эки были мокрые волосы. Она поднялась ни свет ни заря и приняла душ, а теперь, видно, сушила волосы на кухне. И вообще она может купаться бесконечно, лишь бы была ванная.

— Сварить тебе кофе?

— А другого у меня ничего и нет.

— Магазины пока закрыты, еще нет восьми. Минут через двадцать я спущусь и куплю чего-нибудь.

— Мне ничего не хочется. Что-то сердце болит.

— Хочешь валидолу?

— Не хочу. Свари-ка лучше кофе.

— От него тебе станет только хуже. Может, чаю заварить?

— Нет, нет, лучше кофе.

Эка выходит на кухню. Я швыряю сигарету в пепельницу и зарываюсь лицом в подушку, стараясь не слышать назойливого жужжания кофемолки.

Рев реактивного двигателя оглушает меня.

Нервы на пределе — вылет отложен на час. Я вышагиваю по пышущему жаром залу тбилисского аэропорта и чувствую, как тяжелеет голова.

В поисках аптеки спускаюсь на первый этаж.

— Анальгин у вас есть?

Но лекарство не действует, а голова раскалывается от боли. Я переутомлен и взвинчен.

Я нетерпеливо смотрю на часы. Сейчас я уже должен быть в воздухе. Погода отличная, и самолеты беспрепятственно взлетают и садятся. Что же сталось с моим рейсом? Чертовски не везет, видно, кто-то сглазил. И вполне серьезно я пытаюсь вспомнить, кого повстречал первым, выйдя из дому.

А Эка сейчас ждет не дождется меня в аэропорту Домодедово. Она еще не знает, что мой рейс запаздывает, и с нетерпением смотрит на часы (в Тбилиси она часов не носит, но в Москве без них не обойдешься). Стрелки медленно, но уверенно ползут по кругу. А она не знает, что вылет отложен. Впрочем, может, она спросила в справочном бюро, вылетел ли мой самолет? Наверняка спросила. Представляю, какое у нее сделалось лицо! Час еще куда ни шло, а вдруг все будет тянуться бесконечно?

В зале ожидания множество знакомых лиц. Я старательно отвожу глаза, мне вовсе не до светских разговоров и любезностей. Да что там разговоры — даже на вежливую улыбку и то недостает сил.

Я нашариваю в кармане таблетку анальгина. Потом решительно направляюсь на веранду и, облокотившись на перила, разглядываю самолеты. Главное — сейчас не нарваться на знакомых.

Внезапно я ощущаю на плече чью-то тяжелую руку.

Я обреченно оглядываюсь. Передо мной верзила с атлетическими плечами и низким лбом. Он радушно улыбается и сует мне громадную ладонь.

«Он наверняка с кем-то меня спутал», — думаю я и медлю с рукопожатием. Робкая надежда, что атлет все-таки ошибся, не покидает меня.

— Здравствуйте, Нодар, дорогой вы мой. В Москву собрались?

«Почему именно в Москву, а не в Телави или, на худой конец, в Херсон?» — об этом я подумал уже потом, когда незнакомец отошел. В его глазах, видимо, я так высоко стою на какой-то лестнице, что ему даже в голову не пришло назвать какой-либо иной город. Ведь люди моего ранга могут летать только в Москву.

Об этом я подумал лишь после того, как он со мной нежно распрощался (сам он летел в Кутаиси). Первое же, что мне пришло в голову при виде атлетического верзилы, было: «Боже мой, ну и везет мне!» Я безуспешно пытался выудить из своей памяти хотя бы намек на воспоминание об этом человеке. Но мой размягченный от жары и раздраженный усталостью мозг откликался неохотно. Видимо, та клеточка моего мозга, где хранились физиономия и имя низколобого атлета, либо безнадежно дремала, либо вообще отмерла.

— Да, я лечу в Москву.

— Как поживают ваши родные? Вы еще не женились?

— Еще нет, — неловко мнусь я, и бешенство нарастает во мне.

— Нодар, душенька вы моя, вы меня не узнали, не так ли?

— Почему же! — неуверенно мямлю я и злюсь на себя за это.

— Тогда скажите, кто я?

Ничего себе, уж такого идиотского вопроса я не ожидал. Руки у меня подозрительно зачесались.

— Ну что, ведь я прав?

«И с чего бы ему скалиться, болвану эдакому? Наверное, в восторге от своей догадливости!»

— Серго я, Модебадзе!

— О-о, извини, пожалуйста, что не признал тебя сразу! — по-панибратски хлопаю я его по плечу и резво перехожу на «ты», стараясь подчеркнуть нашу близость.

— Э-э, я так и подумал, что ты не узнал меня! Ты, наверное, в командировку, да? — бодро осведомился он.

— Вот именно.

— Слушай, Нодар, братец ты мой, ты, кажется, все еще не узнаешь меня, а?

— Узнал, узнал. Как же не узнать!

— Ну, раз так, скажи, из какого я города?

«О, с каким наслаждением я бы врезал ему промеж глаз!»

— Из Кутаиси я, чудак. Ты ведь не забыл Сосойю Калмахелидзе, а? Так вот, мы встретились с тобой в его доме. Не годится забывать старых друзей. Ну, я побежал. На мой самолет уже с полчаса посадку объявили.

Теперь уже я сую ему свою ладонь.

Потом в бешенстве шарю по карманам в поисках сигарет и снова облокачиваюсь на перила.

Еще двадцать минут.

Вылет больше не откладывали. Видно, задержка вышла из-за технических причин. В салоне невыносимо жарко. Пот заливает глаза. Я вытаскиваю платок из кармана. Нет никакой мочи слушать механический голос стюардессы, надрывный плач грудных детей, а о том, чтобы говорить, даже подумать страшно. Мой сосед никак не может устроиться и, кряхтя, бесконечно вертится в своем кресле. На толстых его щеках и подбородке появляется нездоровая краснота, как обычно у человека, перенесшего инфаркт.

Желая от всего отключиться, я закрываю глаза. К сожалению, я не могу сделать того же с ушами.