— Зачем ты мне это говоришь? Хочешь за живое задеть?

— Я прикажу просто отрубить ему голову и похоронить с честью.

— Торгуешься? Когда-то и я так делал. Точно так же морочил людям головы и всегда выигрывал.

— И что?

— Подумай. Свой путь я прошел, и ты хорошо знаешь какой. А тебе еще предстоит его пройти. Ты поймешь.

— Это значит, ты отказываешься? И тебе не жалко отца?

— Жалко. Однако ты недалек, Военег. Ведь ты брал с меня пример? Ты знаешь, кем я был, что совершил. Ты уверен, что хорошо изучил все мои ошибки? Все промахи? Эх, ты…

Военег нахмурился.

— Не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном. Очень не люблю. И все-таки я предлагаю тебе власть, могу предложить и… жену. Как тебе Искра? Неплоха! Все-таки за тебя она должна была выйти, не так ли?

Андрей помолчал, обдумывая ответ, потом сказал:

— Мой ответ — нет. И когда-нибудь ты узнаешь почему, Военег. Я люблю своего отца, но нет. Это все.

— Так любишь, что обрекаешь его на погибель? На позор? На бесславие? Принято. Теперь скажу я. Ты не умрешь, ибо я уготовил тебе, Андрей Мечеславович, особую участь. Ты станешь моим шутом. Интересно, да? Мрачный унылый калека в роли скомороха!

Дверь с жалобным стоном отворилась, и в конюшню вошли двое: один — приземистый лысый крепыш в синем кафтане, покрытом пятнами ржавчины; другой — долговязый субъект, зябко кутающийся в просторный серый плащ.

— Че жмешься к стене, красотка? — усмехнулся крепыш. — Вставай, авось не тронем. Идем. Время пришло. Ну давай, давай. Пошевеливайся. Шустрей.

Искра поднялась, но ноги не слушались, подкашивались; руки тряслись, как в лихорадке; горло стиснуло ожидание неминуемой беды.

— Во, как очи горят, — сказал крепыш, безжалостно разглядывая девушку. — И большие, как два золотых пятака.

Он схватил княжну за руку и вытолкнул наружу, нагло хлопнув ее по заду.

Близился вечер. Солнце, бледно-желтое на свинцовом небе, нависло над башней Блажена, будто призрак. В воздухе явственно ощущался запах гари. Пень с топором так и стоял на том же месте, окровавленный, одиноко мрачнея среди жухлой листвы и увядшей травы.

За казармами, у Боярского дома, на пустыре у куста дикого ракитника возвышалась гора трупов. Искра, еще не увидев этого ужасного зрелища, уже все поняла: карканье ворон, слетевшихся на пиршество, после преследовало ее весь день. Ноги отказывались идти, и сопровождавшим ее хольдам пришлось практически нести княжну.

Крепыш бросил камень в стаю черных птиц, облепивших мертвецов, и они с недовольным шумом разлетелись.

— Смотри, красотка! — Крепыш больно схватил девушку за скулы и заставил посмотреть на убитых. — Видишь? Нравится? Да ты что, плачешь? Ну не надо, дитя мое…

— Хватит дурить, Ларь, — рявкнул долговязый и, грубо встряхнув Искру, поволок ее дальше.

Она не верила своим глазам. В куче находились такие живые, такие близкие ей люди: кухарка, слуги, юные дружинники Олега… и Авксент. Милый толстячок Авксент — голый, грудь и живот превратились в кровавое месиво, выкатившийся, висевший на одной жиле глаз жадно клевала ворона, поглядывая на людей.

Искре трудно было дышать, воздуха отчаянно не хватало.

Потом они прошли через пустующую площадь у дворца, где горделиво возвышалось большое деревянное сооружение: сложенные штабелями бревна конусом сходились у венчавшего их гроба — готовый погребальный костер царя Бориса, что запылает на закате, почти ночью, превращая в прах уготованное ему тело. Смешанные чувства вызвал он у Искры: и стыд, и злость, но все это перекрывал страх.

Страх, сдавивший ей грудь тяжким грузом.

У храма толпился разношерстный народ: вездесущие багуны, молчаливые робкие горожане, угрюмые дружинники предателя Дробуша. На месте спиленных сосен теперь красовалась виселица — на длинной перекладине болталось десять человек, в основном священнослужителей, а также молодой воевода Олег.

Прямо перед виселицей стояли две грубо и наспех сколоченные клетки. К ним и подвели Искру.

— Горыня, Мечеслав… — только и успела вымолвить она, увидев двух узников — избитых, раненых, одетых в рваное рубище, закованных в цепи, — и на миг потеряла сознание.

Крепыш по имени Ларь отвесил ей пощечину — девушка вскрикнула, схватилась за прутья клетки и медленно сползла на землю. Она больше не могла, это было выше ее сил. Горыня высунул закованные в цепи руки и прижал ее к решетке.

— Держись, сестра, — прошептал он. — Не плачь, будь сильной. Держись.

Мечеслав рвался к ней, что-то говорил, она не слышала. Окружавшие ее люди слились в одно сплошное грязное пятно, издающее мерзкие гавкающие звуки. Изредка ей открывался клочок печального осеннего неба, в которое всовывались уродливо вытянутые морды, скалящие в дикой усмешке кривые гнилые зубы.

Но вот она очнулась, едва почувствовав тепло любимого человека, почувствовав его запах, — терпкий, единственный на свете запах, который не перебила вонь немытого тела и измочаленных лохмотьев.

Мечеслав сидел на коленях и прижимал к груди Искру.

— Тебя выпустили и сняли цепи, — проговорила она, слабо улыбаясь, гладя его по щетинистой щеке, притронувшись к заплывшему посиневшему глазу.

— Мы должны идти, — глухо сказал он. — Нас зовут, не знаю куда. Мы должны идти.

Искра поразилась, рассмотрев возлюбленного — он выглядел дико уставшим, словно этот день бесконечных побоев, угроз, насмешек продолжался уже целую вечность.

— Что с нами будет? — спросила она.

— Теперь уже неважно. Обними меня покрепче.

И они, прижавшись друг к другу, побрели сквозь громыхающий, оглушающий слепой неприязнью строй. Вслед им неслись крепко проперченные оскорбления, тычки, плевки. Но в тот миг они остались одни в этом мире, одни в бушующем море.

Одни.

Они держались вместе до конца, их пальцы не желали разъединяться, пока множество цепких рук не оттащило девушку от бывшего царя Воиграда.

На небольшой, расчищенной от толпы площадке перед входом в храм должна была состояться классическая дубичская казнь — побиение кнутом; согласно распространенному мнению — самая позорная смерть, применяемая для воров и насильников. Казненные подобным образом не подлежали захоронению — их тела выбрасывались на помойку. На съедение собакам и стервятникам.

Данную весть во всеуслышание объявил сам Военег — сидя на коне, сверкая вычищенными до блеска доспехами. Весть приняли громом оваций, в котором потонул горестный крик Искры, мечущейся, точно обезумевшая кошка, меж с трудом сдерживавших ее стражников.

Они хотели поставить Мечеслава на колени, но он не повиновался, невозмутимо глядя на Военега. Но его заставили это сделать, ударив сапогом в пах. Толпа разом затихла.

Мечеслав задыхался, отчаянно хватая ртом воздух, прижав одну руку к животу, другой упершись в землю.

Первый удар коротким толстым дубичским кнутом, который предварительно вымачивали в течение суток, звонко, слишком звонко щелкнул — Мечеслав вскрикнул, выгнул спину и упал на живот.

Искра содрогнулась, но не смогла отвести глаз.

Второй, третий, четвертый. Удары градом, со всех сторон, посыпались на Мечеслава, неподвижно лежавшего на земле. Лохмотья разорвались, обнажив множество глубоких окровавленных полос.

— Нет-нет-нет… — шептала застывшая, окаменевшая Искра, и ее очи — два золотых пятака — блестели от дрожавших на ресницах слез.

Военег поднял руку. Палачи остановились.

— Все? — недоуменно спросил он. — Уже?

Но Мечеслав с великим трудом поднялся и с вызовом взглянул на Военега. Тот дал знак. Стоявший справа от Мечеслава взмахнул кнутом, но жертва неожиданно перехватила его — ремень змеей обернулся вокруг руки, — дернул на себя и вырвал кнут из рук опешившего палача.

Дальнейшие события происходили очень быстро: на Мечеслава сразу обрушилось три или четыре удара — один из них попал по лицу, — но князь, казалось, не обратил на это никакого внимания. Мечеслав размахнулся и хлестнул находившегося перед ним — то был Коснята. Сбив взревевшего от боли парня плечом, Мечеслав рванулся вперед, к Военегу, уже натянувшему в испуге поводья, но тут сразу с десяток багунов набросились на взбунтовавшегося воиградского царя и принялись остервенело его избивать.