Боясь выдать…
— Вы здесь? — Голос Горыни отдался гулким эхом.
Мечеслав вздрогнул от неожиданности, рука вцепилась в хищно изогнутую шею орла. Он трусовато отдернул ее и отпрянул от трона — ему на миг показалось, будто орел усмехнулся — самым уголком широко раскрытого в жажде убийства клюва.
— Искра сказала, что вы будете здесь, — сказал Горыня, подходя к нему. — Красивый трон, мне бы такой.
— Здесь любил сидеть Блажен, — не поднимая глаз, глухо произнес Мечеслав. — Здесь он отдавал приказы и иногда лично наказывал нерадивых подданных.
«В том числе и меня», — подумал он, вспоминая тот день, когда отец вот тут, на этом же месте, где сейчас он стоит, выпорол его. Тогда Мечеслав, повинуясь сиюминутному порыву, пришел в зал, а когда братья велели ему убираться, ответил отказом. Отец встал, подошел к нему и, бросив на него короткий, равнодушный взгляд, велел снять штаны.
Мечеслав, парализованный страхом, повиновался. Три несильных удара — и просто-таки вселенский позор: битком набитое людьми помещение сотряслось от смеха. Братья пинками прогнали его, со слезами на глазах ползущего мимо с хохотом расступающихся бояр…
Почему его так не любили? Он никогда не задавал себе такого вопроса, воспринимая все происходящее с ним как одну сплошную несправедливость, покуда Лев на смертном одре не сказал ему, в чем причина:
— Вот что значит судьба. Год назад я и в мыслях, в самых кошмарных снах не предполагал, что ты в итоге станешь править. Жаль, у меня нет детей… Ты всегда был слабаком, уродец, — вот в чем твоя беда. Ты не участвовал в наших играх, не дрался с нами, а сразу же сдавался, стремился избежать любой неприятности — убегал, плакал, унижался. Ты, черт тебя дери, никогда не был мужиком, уродец…
И тем не менее, несмотря на эти слова, неприятные, обескураживающие, Мечеслав до сих пор думал, что истина кроется в другом. По-настоящему он стал жертвой непредсказуемо капризного, неуравновешенного характера отца. Блажен делил людей на два типа: на подчиненных, бывших для него все равно что мебелью, и на врагов, в отношении которых он проявлял всю гамму чувств: ненависть, презрение, неприязнь и даже нечто вроде влечения — стремления мучить и измываться. Блажен обожал казнить врагов. И никто не мог заранее предсказать, кто станет им — врагом.
Пока он размышлял, в малую тронную пришли остальные: Олег, на чьем юном лице застыла деревянная улыбка. Злоба и Черный Зуб. Авксент, печальный, но не изменивший приверженности к ярким нарядам — прям-таки гном, сидящий на сундуках с добром в недрах горы, но тоскующий по яркому солнцу.
Последней вошла Искра, как всегда красивая и свежая — именно такое слово приходило Мечеславу на ум всякий раз, когда он глядел на нее — молодую, пышущую здоровьем. Она взяла его за руку и поцеловала в щеку, хотя выражение ее лица — несколько холодное — так и не изменилось.
— Спасибо вам за то, что пришли, — сказала она. — Давайте обсудим наши проблемы.
— А чего тут обсуждать-то, Искорка? — сказал Злоба. — Дело — болото. Если Борис и впрямь захочет сесть на трон, кто ему в этом помешает? Олежка, что ль? Да не смеши меня.
— Помолчал бы ты, — сказала Искра. — Не ты ли стоял и лыбился, глядя, как унижают почтенного Авксента?
— Помилуй, княжна! — изумился великан. — Что я должен был сделать? Броситься спасать советника? Тридцать… и даже меньше — сколько нас было-то, там, во дворе, а, Зуб?
— Двадцать. — Черный Зуб стоял неподвижно, невозмутимо, скрестив руки на груди и ни на кого не глядя.
— Двадцать. Итак, княжна, я должен был с двадцаткой броситься на полсотни? Только затем, чтобы спасти честь какого-то толстого боярина?
— Да, должен был! — закричала Искра. — Ты…
— Ничего я не должен! — Злоба нахмурился и сжал кулаки. — Я Мечеславу не присягал! Авксент сам виноват. Был бы похож на мужика, авось, и не тронули б его.
— Осади, Злоба, — сказал Горыня. — Думай, с кем разговариваешь.
— Не надо ссориться, господа, — сказал Авксент. — Уважаемый Злоба прав. Он ничем мне не обязан. Было бы безумием… вмешиваться. Успокойтесь. Я ни на кого не в обиде. Поговорим спокойно. — Советник горестно вздохнул, что выглядело, честно говоря, смешно, и сказал: — На душе у меня тяжело. Но я все же скажу, уж простите меня, ваше величество.
— За что простить? — хмуро поинтересовался Мечеслав.
— Я не вижу иного выхода, кроме как признать себя вассалами Дубича.
— Ни за что!
— Подумайте, ваше величество.
— Нет!
— Не понимаю, почему вы упрямитесь? — спросил Горыня.
— А почему вы не признаете себя вассалами степняков? — спросил в ответ князь.
— Потому что мы и степняки — два разных народа. Ничего общего у нас нет. Ничего — даже питаемся мы по-разному, одеваемся, молимся, думаем. А вы с дубичами чем отличаетесь? Верой? Все ваше многолетнее противостояние, взлелеянное, как вы говорили, веками соперничества, — полнейшая чепуха. Наоборот, вам надо объединяться. Не ровен час, степняки, а может, и та нечисть, что нас так потрепала в Шагре, явятся к вам. Сожрут вас, ваше величество, потом Дубич, а потом и Беловодье, и… что там дальше? Всех сожрут. А вы и не заметите, ведь для вас главное — ни в коем случае не поддаться соседу.
— Таково ваше мнение? — сухо поинтересовался Мечеслав.
— Только не начинайте мне рассказывать о Всеславе, Божидаре и всех прочих. Тошно уже.
— Но как же быть с оскорблениями? Простить? Сказать, дескать, хорошо ли позабавились? Может, еще чего надо? На карачках пред Борисом поползать?
— Это другое дело, — почесав макушку, сказал Горыня. — Вот мой вам совет, ваше величество, — поговорите с ним наедине. Обсудите все, потолкуйте.
— По душам? — ехидно спросил Мечеслав.
— Зря вы так, государь. — Горыня усмехнулся. — Борис мужик неплохой.
— Да, — с презрением произнесла Искра. — Уж ты с ним быстро спелся.
— Спелся, спелся. Еще добавь, что я пьянь. Никогда ты, сестричка, не исправишься. Все глядишь на меня как на змею подколодную. Что зыркаешь? Наплевать мне на твое презрение, государыня… без государства. Что-то не верю я тебе. Фальшивишь, сестричка, фальшивишь. Без году неделя в Воиграде, а прикидываешься, будто больно тебя судьба его беспокоит.
— Представь себе, беспокоит.
— Ну, раз беспокоит — желаю удачи. Позвольте мне уйти, ваше величество. Мой совет вы уже услышали.
Мечеслав, к тому времени совершенно павший духом, кивнул. Горыня коротко поклонился и ушел. За ним последовал Злоба, все еще кипевший гневом.
— А что ты скажешь, Черный Зуб? — с надеждой в голосе обратилась к десятнику Искра. — Скажи свое слово, скажи смело, мы примем любой совет. Так ведь, Мечеслав?
— Да, — рассеянно подтвердил князь. — Так.
Черный Зуб молчал.
— Не хочешь говорить? — поинтересовалась Искра, подходя к десятнику вплотную. — Или не знаешь, что сказать?
Она взглянула ему в глаза.
— У тебя черные глаза, Гуннар, — проговорила она. — Знаешь, только сейчас я поняла, насколько ты… далек от всех нас. Тебя ведь не Воиград тревожит? Что-то другое, так? Я помню, как про тебя говорили… что же… ах да — тебя нашли в степи. Лет десять назад. Одного, умирающего. Истощенного. И не убили только потому, что ты не очень похож на степняка. Так было?
Гуннар невозмутимо кивнул.
— Кто ты?
— Так ли важно, кто я? — ответил он.
Искра не нашлась что ответить.
— Я ваш слуга, — добавил Черный Зуб. — Приказывайте — все, что в моих силах, я сделаю. Но спасти вашего возлюбленного я не в силах. И никто не в силах. Кто в этом виноват — не мне судить. Но вам не устоять. Некому стоять.
Что-то в его словах заставило ее поверить ему.
— Нет, — прошептала она, опустив голову.
— Это не страшно, — услышала она его хладнокровный голос. — Княжества рождаются. Исчезают.
Гуннар снова замолчал.
— Ты не договорил, — сказала Искра и подняла голову.
Но десятник уже ушел.
