Такие принципы организации художественного целого, такая авторская позиция но отношению к герою и к окружающей его действительности получают свое дальнейшее развитие в последней книге писателя «Год вольфрама», вышедшей в 1984 году и отмеченной не менее престижной, чем «Эухенио Надаль», литературной премией барселонского издательства «Планета». Жанровую природу этого романа трудно определить однозначно: в нем сплетаются, взаимодействуют несколько сюжетных линий, построенных по законам то романа исторического, с широкой панорамой действительности, то шпионского боевика, то приключенческого романа с «благородным» героем, противостоящим злодеям и защищающим слабых и обездоленных, то романа психологического, с «потоком сознания», вскрывающим глубинную подоплеку действий и впечатлений, то мелодрамы. Между тем роман обладает художественным единством; за счет чего возникает этот синтез, можно понять, лишь коснувшись всех пластов произведения.

Итак, время действия — 1944 год. Тема: «вольфрамовая лихорадка» в Бьерсо и «вольфрамовая война» как часть войны мировой. Само по себе обращение испанской литературы к военному или (для Испании) непосредственно послевоенному времени отнюдь не ново. «Военная тема по-прежнему как магнит притягивает наших писателей», — сказал в 1983 году один из ведущих испанских критиков Луис Суньен. Действительно, вряд ли найдется в Испании писатель, который так или иначе не коснулся бы той величайшей национальной трагедии, какой была гражданская война для испанского народа. Всадник, везущий весть о фашистском мятеже, «…словно лемех гигантского плуга, прорезал борозду, глубокую и непроходимую, как пропасть. Промчавшись галопом, конь поднял на своем пути не вихрь, — нет, он, как остро отточенное лезвие, прервал непрерывность жизни, нарушил ее естественный ритм и строй, оборвал нить времени, провел грань в истории…». Эти строки — из романа Сесара Муньоса Арконады «Река Тахо», написанного в 1938 году, когда итог войны еще не определился. А после 1939 года — молчание: война оказалась «закрытой темой». Право на существование в подцензурной испанской литературе 40-х годов имели только произведения апологетического характера, рисующие события с одной только точки зрения — точки зрения победившего фашизма. Да, была и «литература изгнания»: ведь многие писатели и поэты покинули страну вместе с республиканскими войсками, отчего, собственно, и «прервалась связь времен» в испанской литературе. Но их книги о войне — это «литература побежденных», в которой проступают черты скептицизма, — таковы книги Рамона Ссндера, Лртуро Барреа и Макса Луба. А в самой Испании общественное самосознание должно было пройти долгий и нелегкий путь — от первых робких попыток усомниться в истинности официального мифа о «красных убийцах» и «благородных защитниках истинной Испании» через провозглашение «параллелизма ситуаций» и уравнивания обеих воюющих сторон по принципу их одинаковой жестокости или одинаковой человечности к возвращению испанским антифашистам нрава на понимание потомков, права быть героями национальной трагедии.

Однако испанская война еще ждет своего подлинно эпического осмысления: писатели, обращаясь к этой теме, порой освещают события отрывочно, через сознание отдельно взятого индивидуума, причем сознание чаще всего маргинальное, принадлежащее случайному очевидцу событий, человеку, не способному разобраться в расстановке сил.

То же самое, собственно, происходит и в романе Рауля Герры Гарридо, более того: война как таковая не описывается в романе никак, если не считать скупых воспоминаний главного героя, который отправился «защищать Бога и Испанию», но, попав в плен к республиканцам, влился в их ряды. Интересно, что сам этот факт — совсем не определяющий в судьбе героя: то есть в событийном плане именно участие в гражданской войне на стороне республиканцев привело его в концентрационный лагерь, но логический ряд, который обычно сопровождает такого рода биографические детали и непременно присутствует в других испанских романах о войне, в этом романе пе выстроен. В других романах есть четкое осознание того, что в «роковые» эпохи личность слита с историей, с ее трагическим, необратимым ходом. Мысли, слова, поступки героя, действующего в романе о войне, привычном читателю, обусловлены сознательным выбором позиции по ту или иную сторону баррикад, или же, если выбор был сделан под влиянием сиюминутного импульса, осознание верности его или ошибочности приходит позднее, занимая в романе значительное место.

У Герры Гарридо этого нет: для героя принадлежность к той пли другой воюющей стороне определяется «не идеалами, а географией»: если бы отряд новобранцев, к которому он принадлежал, отправили не в Астурию, а в Бургос, его судьба сложилась бы иначе. Вся война для пережившего ее героя — «самая дурацкая на свете». Случай решает, кому выжить, кому умереть (какой бессмысленной выглядит гибель Лусиано, лучшего друга героя). Случай решает, быть ли человеку на гребне жизни, в центре событий, или за колючей проволокой лагеря.

Однако в послевоенной действительности, которая в романе обрисована более детально, Герра Гарридо видит возможность выбора — осознанного ли, инстинктивного, — выбора перед лицом захлестнувшего страну насилия: остаться Человеком или обратиться в Зверя. Сент-Экзюпери, посетившего Испанию во время военных действий, более всего поразила нелепица и дикость происходящего, то, что «сама сущность человека как неповторимой личности предана забвению». В послевоенной Испании эту «неповторимую личность» продолжали всячески унижать и растаптывать. В романе Герры Гарридо немало сцен насилия, бессмысленной жестокости, поругания не только человеческого достоинства, но и (что особенно страшно для католической страны) церковных святынь. Причем насилие в романе не стихийно, не хаотично: олицетворением его выступает сам Порядок, установленный победившим франкизмом, четко отлаженная и безупречная в действии машина для подавления и угнетения.

С первых страниц романа кажется, что такая машина необходима: жандармы защищают крестьян от банды «беглых», предводительствуемой неким Хснадио Кастиньейрой, уроженцем здешних мест, прозванным «Чарлот» за сходство с Чарли Чаплином. Но как это делается?

У грозного бандита есть совершенно безобидный, беззащитный брат Мануэль, Лоло; время от времени его вызывают в жандармерию и пытаются «склонить к сотрудничеству», при этом не стесняясь в средствах. В стычке, которой начинается книга, жандармы захватывают одного из бандитов — бывшего пономаря Эваристо. Другой служитель Бога, всеми уважаемый дон Ресесвинто, дает против Эваристо ложные показания, их подписывают четверо понятых, крестьяне близлежащего селения.

Как не похоже все это на сцену из «Реквиема по испанскому крестьянину» писателя-эмигранта Рамона Сондера, где приходский священник пытается остановить расстрел, словом Христа примирить враждующих, отказом от насилия покончить с насилием. По колориту, по общему образному настрою сцены, происходящие с участием жандармов, больше напоминают еще довоенное стихотворение Федерико Гарсиа Лорки «Романс об испанской жандармерии»:

(Перевод А. Гелескула)

Недаром самый жестокий персонаж романа, прозванный Живодером, — жандарм в чернильном плаще.

Да, и стражи порядка, и церковь, охраняющая устои «возрожденного национального государства», далеки от евангельских заповедей. А поэтому — «поднявший меч от меча и погибнет». Дои Ресесвинто убит во время мессы. Звучат выстрелы — и кровь Христова смешивается с кровью его слуги, для которого Бог — обряд и слово, но не деяние. Надают, изрешеченные пулями, и четверо крестьян, осудивших бандита. В меру своих сил и личного мужества мстит за себя поруганный, искалеченный Лоло.

Это — первый круг насилия, связанный с тяжелыми, еще не изжитыми последствиями гражданской войны. Следующий круг связан с «вольфрамовой лихорадкой», принесшей одним — стремительно легкое обогащение, другим — новые беды и страдания. Герра Гарридо показывает истоки вольфрамового бума: они — в беспросветной нищете крестьян Бьерсо. Знаменательно, что в первый раз мы видим «тяжелый камень» в руках бедняка Элоя Поусады, который выпросил образец минерала у жандарма, изъявшего вольфрам из кармана убитого бандита. Злой идет в горы, находит по образцу самородок — и получает баснословную сумму, несравнимую с теми грошами, какие платят за сбор вишни (да и эта работа — редкость в тяжелые послевоенные времена). И вот люди, иногда целыми семьями, снимаются с насиженных мест, бросают привычный жизненный уклад, дома и землю в надежде на с неба свалившееся, вернее, валяющееся под ногами, состояние.