И къ намъ въ ХVІ вѣкѣ дважды являлась реформація, но мы дважды отвергли ее и въ лицѣ Кальвина, и въ лицѣ Янсена. Въ ХVІІІ вѣкѣ мы вздумали вознаградить себя и забрать въ свои руки философію. Французская философія, по словамъ Гегеля, была старшею сестрою нѣмецкой. Одна поставила основныя положенія, другая вывела изъ нихъ заключенія. Начатая такими людьми, какъ Фрере, Монтескье, Вольтеръ, Кондильякъ, Дидро, д’Аламберъ, Бюффонъ, Кондорсе, Вольней, французская философія могла по справедливости назваться и философіею природы, и философіею права, основанной на здравомъ смыслѣ. Таково было начало того движенія, которое окончилось революціею 1789 года. Но философія наша сохранила характеръ индивидуальности; масса ее не усвоила. По всѣмъ отраслямъ знанія Франція произвела величайшихъ геніевъ, но эти геніи постоянно находились въ положеніи отшельниковъ. Мы рѣдко знакомились съ ними и то изъ пустаго любопытства. Мысли этихъ геніевъ уподоблялись евангельскому сѣмяни, которымъ питаются птицы, но которому мы, съ своей стороны, предоставляемъ сохнуть на каменистой почвѣ. Выводы науки не принесли намъ пользы; принявшись за размышленіе, мы слишкомъ многое принимали на вѣру, вѣры въ насъ было слишкомъ много, а въ добродѣтели ощущался недостатокъ. При первыхъ проблескахъ свѣта мы пали ницъ, какъ апостолъ Павелъ на пути къ Дамаску, но уже не поднялись съ земли. Изъ всѣхъ произведеній нашихъ мыслителей въ нашей памяти остались только ихъ шутки и ихъ богохульства. Послѣ оргій 93 года и времени директоріи большинство возвратилось къ старой религіи; Бонапартъ открылъ церкви и дѣло было рѣшено. Наиболѣе храбрые вдались или въ мистицизмъ, или въ вольнодумство, большинство же впало въ совершенный индиферентизмъ. — Эклектизмъ, метафизическій винигретъ и философская всякая всячина — таковы продукты этого индиферентизма. Спросите у насъ чего хотите: спиритуализма, матерьялизма, деизма, экоссизма, кантизма, платонизма, спинозизма. Вы хотите, быть можетъ, согласовать религію съ разумомъ? — Говорите, требуйте, мы можемъ удовлетворить всякому вкусу и отпустить товаръ въ какой угодно мѣрѣ… Мы похожи на спутниковъ Улисса, обращонныхъ феею въ свиней, которые сохранили человѣческія качества именно на столько, чтобы обращать человѣка въ посмѣшище. Наша совѣсть похожа на тотъ грибъ, который высыхая, осенью, распространяетъ зловоніе, почему простонародные остряки даютъ ему такое названіе, которое неудобно повторять въ печати. Мы оскверняемъ все то, что прежде уважали; мы торгуемъ и правомъ, и долгомъ, и свободою, и общественнымъ порядкомъ, и истиною, и фантазіею, пускаемъ все это въ оборотъ, какъ заемныя письма или акціи желѣзныхъ дорогъ. Намъ нѣтъ никакого дѣла ни до нравственности, ни до истинной стоимости вещей, ни до постоянства и вѣрности своимъ убѣжденіямъ, мы пользуемся всякимъ случаемъ, всякою перемѣною для своихъ спекуляцій.
§ 9. Упадокъ литературы, вслѣдствіе ея продажности. — Предвидимое измѣненіе
«Въ литературѣ выражается характеръ общества», это избитое изрѣченіе грустнымъ образомъ подтвердилось въ настоящее время. Чѣмъ же должна быть литература при тѣхъ политическихъ, экономическихъ и философскихъ условіяхъ, о которыхъ я только что говорилъ?
Французская литература, служившая лучшимъ представителемъ ХVII и XVIII вѣковъ, послѣ паденія директоріи перестала идти въ уровень съ вѣкомъ. И въ самомъ дѣлѣ, могла ли Франція 1804 года, понимать такихъ людей, какъ Боссюэтъ, Вольтеръ, или Мирабо?… Уровень общественнаго развитія сильно и быстро упалъ. Лучшимъ писателемъ въ то время считался Фонтанъ{14*} (Fontanes), а между тѣмъ, кто же читаетъ Фонтана? — Наполеонъ восхищался Оссіаномъ, но кто же въ настоящее время станетъ читать Оссіана? — Что же оставила намъ императорская литература?
Во время реставраціи было два направленія въ литературѣ: одно положительное, историческое, другое — романтическое. Первое не успѣло достигнуть совершенства въ своемъ развитіи; второе было похоже на пѣсню евнуха. Серьознымъ произведеніямъ нашего вѣка суждено еще прожить нѣкоторое время, вслѣдствіе тѣхъ матерьяловъ, которые въ нихъ заключаются, романтизмъ же окончательно прекратилъ свое существованіе. Шатобріанъ забытъ, а кто бы въ 1814 г. могъ повѣрить, что такого великаго человѣка забудутъ? — Много еще другихъ писателей испытаютъ ту же участь, многіе будутъ въ скоромъ времени забыты потому, что память объ нихъ и теперь поддерживается только стараніями партій, да рекламами.
Съ 1830 г. Франція, вся углубившись въ промышленныя соображенія, совершенно покончила съ литературнымъ преданіемъ; съ тѣхъ поръ упадокъ въ литературѣ шолъ все быстрѣе и быстрѣе. Французская литература, измѣнивъ своему національному духу, пристращается ко всему иностранному, вдается въ подражанія, коверкаетъ и искажаетъ французскій языкъ. Бѣдность въ идеяхъ заставляетъ вдаваться въ ложь и преувеличеніе, заставляетъ прибѣгать къ литературнымъ заплаткамъ, примѣнять изящныя формы, созданныя геніями къ пошлымъ и гнуснымъ вещамъ, писать по готовымъ образцамъ подобно тому, какъ школьники пишутъ латинскіе стихи съ помощью Gradus ad Parnassum. И это называется литературою! Для того, чтобы придать своимъ произведеніямъ видъ самостоятельности и глубины, — передѣлываютъ правила искусства, унижаютъ классиковъ, которыхъ не въ состояніи понять, пишутъ мудреныя буриме, возвращаются къ языку трубадуровъ, во имя природы воспроизводятъ уродство, восхваляютъ порокъ и преступленіе, угощаютъ публику допотопными описаніями, декламаціями и разговорами; а библіографическій бюллетень даетъ публикѣ отчотъ о всѣхъ подобныхъ пріобрѣтеніяхъ. И это называется литературой!
Правда ли, что для большинства писателей, литература — ремесло, доходная статья, если не единственное средство пропитанія? — Въ такомъ случаѣ никакого различія нельзя и ожидать; разъ, что писатель, бросивши молотокъ, берется за перо и дѣлается ремесленникомъ, онъ долженъ до конца быть вѣрнымъ своему назначенію. Онъ долженъ понять, что служить истинѣ, ради ея самой, печатать только истину, — значитъ возстановлять противъ себя весь свѣтъ; что личный интересъ велитъ писателю стать на сторону той или другой изъ властей, служить извѣстному кружку, партіи, или правительству; что прежде всего нужно научиться не затрогивать предразсудковъ, личныхъ интересовъ и самолюбія людей. Вслѣдствіе подобнаго взгляда на свое назначеніе писатель будетъ слѣдить за всѣми колебаніями общественнаго мнѣнія, сообразоваться со всѣми видоизмѣненіями моды; онъ будетъ заботиться объ томѣ, чтобы удовлетворить вкусу, настроенію общества въ данную минуту, будетъ курить ѳиміамъ современнымъ кумирамъ и извлекать свою выгоду изъ всякой гнусности.{15}
Такимъ-то образомъ литература наша упала очень низко. Забывши, что главнымъ, руководящимъ принципомъ ея должно быть самопожертвованіе и погнавшись за барышами, она менѣе чѣмъ въ полвѣка изъ литературы искусственной, обратилась сначала въ литературу скандальную, а потомъ и въ рабскую. Много ли у насъ людей, думающихъ, что назначеніе литературы заключается въ защитѣ права, нравственности, свободы; что внѣ подобнаго назначенія немыслима дѣятельность генія? Была ли литература когда нибудь такъ пуста, какъ въ настоящее время, не смотря на все обиліе поучительныхъ событій? — Въ то время, когда ей слѣдовало бы идти за вѣкомъ и развиваться, она пятится назадъ. Преклоняясь передъ золотымъ тельцомъ, или трепеща передъ грозною властью, литераторъ заботится только объ томъ, чтобы извлечь наиболѣе процентовъ изъ своего литературнаго капитала и для этой цѣли онъ или вступаетъ въ сдѣлки съ властями, которымъ подчиненъ, или добровольно себя обезображиваетъ. Онъ забываетъ, что подобныя средства ведутъ къ искривленію души и убиваютъ генія, что литераторъ такимъ образомъ становится простымъ наемникомъ и что въ подобномъ случаѣ все равно, кто бы ему не платилъ — издатель или полиція.
