Пусть поймутъ это гг. артисты и литераторы; поэзія, краснорѣчіе, живопись, скульптура, музыка, по существу своему такъ же неоцѣнимы, какъ правосудіе, религія, истина. Цѣлый міръ открытъ для поэзіи и искусства, никакихъ границъ для нихъ не существуетъ; сами они служатъ одной только истинѣ, отступить отъ которой не могутъ, не унижая своего достоинства. Только изъ соединенія разсудка, права и искусства вытекаетъ свобода человѣка, но какимъ же образомъ можетъ осуществиться подобная эманципація, если художникъ и писатель будутъ рабами чувственности, льстецами порока, если они будутъ трудиться изъ-за денегъ и хлопотать объ одной выгодѣ, какъ откупщики или ростовщики? — Продажное искусство, какъ женщина, торгующая своею красотою, теряетъ все свое значеніе. Говорили, что искусство независимо отъ правилъ нравственности; изъ приведеннаго сравненія можно видѣть въ какомъ смыслѣ и въ какой степени можетъ быть допущена подобная независимость. Есть на свѣтѣ существа столько же прекрасныя, сколько и порочныя; есть напротивъ того и нравственно-безупречныя, но обиженныя природой. Между тѣмъ какъ порокъ мало-по-малу уродуетъ первыхъ, — истина преображаетъ и украшаетъ послѣднихъ; такимъ образомъ — красота и добродѣтель, безобразіе и порокъ — въ сущности — тождественны, синонимны. Нѣтъ, искусство, — эта религія идеала — не можетъ уживаться съ безнравственностью. Никакой талантъ, никакой геній не справится съ подобнымъ положеніемъ; художникъ незамѣтно впадетъ въ тривіальность, а изъ тривіальности въ безплодіе и погибнетъ.

Выведемъ заключеніе: формы, въ которыя писатель и художникъ облекаютъ религіозныя, нравственныя и философскія мысли, на столько же священны, какъ и сама религія, нравственность, истина. Подобно тому, какъ судья связанъ требованіями справедливости, а философъ — требованіями истины, — поэтъ, ораторъ, художникъ — связаны требованіями красоты. Они обязаны знакомить насъ съ этою красотою, потому что ихъ задача — улучшить насъ самихъ, потому что ихъ работа состоитъ въ томъ, чтобы подвергнуть критическому анализу самую нашу личность, подобно тому какъ философія подвергаетъ анализу нашъ разумъ, а юриспруденція — нашу совѣсть.

Арабская пословица говоритъ: «Нужно припасать сѣно для осла, но не зачѣмъ ловить мухъ для соловья». Такое правило повидимому несправедливо, на самомъ же дѣлѣ совершенно основательно. Всякій авторъ, который можетъ жить своими средствами, но тѣмъ не менѣе беретъ деньги за свои сочиненія, поступаетъ неблагородно. Даже для бѣднаго писателя унизительна необходимость, заставляющая его торговаться съ издателемъ. Истинный художникъ воспроизводитъ красоту ради ея самой, а не для того, чтобы внести ее въ ипотечныя книги. Великій ораторъ, увлекающій аудиторію стремится отвлечь ее отъ мелочныхъ интересовъ: обратите его въ наемника и вы отрѣжете ему крылья, отнимите у него всю силу. Такимъ-то образомъ мы во Франціи дошли до того, что только забавляемся громкими рѣчами; насъ не проймешь краснорѣчіемъ, какъ не проймешь и добродѣтелью. Да, г. де Ламартинъ, вы, опасающіеся, чтобы кто-либо не похитилъ вашихъ стиховъ, или вашей прозы, но сами безъ зазрѣнія совѣсти пользующіеся чужимъ трудомъ, вы ясно показываете намъ, что литературная собственность есть ничто иное, какъ литературное попрошайничество. Хорошо еслибы вы могли во время остановиться и не показали бы намъ, что она кромѣ того можетъ еще дойти и до распутства.

Продажная поэзія, продажное краснорѣчіе, продажная литература, продажное искусство — развѣ не все этимъ сказано, развѣ нужно еще что либо къ этому прибавлять? Если въ настоящее время мы уже ничему болѣе не вѣримъ, то значитъ всѣ мы продажны, значитъ мы торгуемъ своею душою, своимъ разсудкомъ, своею свободою, своею личностью, точно такъ же какъ продуктами нашихъ полей и нашихъ мануфактуръ. Исторія сохранила разсказъ о гражданинѣ, который находясь въ крайней нуждѣ занялъ денегъ подъ залогъ тѣла своего отца. Многіе ли изъ насъ въ настоящее время подумали бы о выкупѣ подобнаго залога? — Мы готовы скорѣе прибавить къ нему нашихъ жонъ и дѣтей.

Что касается до вопросовъ о правительствѣ, объ администраціи и объ общественной службѣ, то я позволю себѣ на этотъ счотъ отослать читателя къ своему сочиненію: «О теоріи налоговъ».

Посредствомъ простаго противуположенія понятій я показалъ, что законы, управляющіе сферою полезнаго, непримѣнимы къ области совѣсти, философіи и идеала. Эти двѣ сферы несовмѣстимы, ихъ нельзя смѣшать, не уничтоживъ. Если бы за трудъ платили одною благодарностью или аплодисментами, то это было бы насмѣшкою надъ трудомъ и необходимо повлекло бы за собою обращеніе рабочихъ въ рабство. На оборотъ, религія — обращонная въ доходную статью, — становится лицемѣріемъ, симоніею; правосудіе — вѣроломствомъ; философія — софистикою; истина — ложью; краснорѣчіе — шарлатанствомъ; искусство — орудіемъ разврата; любовь — животною похотью. Не я одинъ имѣю подобный взглядъ, въ этомъ духѣ повсемѣстно выражается и общественное мнѣніе, этого же направленія держатся и всѣ законодательства.

Различіе между вещами продажными и непродажными такъ же глубоко съ точки зрѣнія политической экономіи, какъ и съ нравственной или эстетической точки зрѣнія. Еслибы мои противники, важно называющіе себя экономистами и ex professo берущіеся за разрѣшеніе вопроса о литературной собственности имѣли ясное понятіе о наукѣ, ея принципахъ, границахъ и подраздѣленіяхъ, то они шли бы такимъ путемъ:

Помня, что политическая экономія есть наука о производствѣ и распредѣленіи богатствъ всякаго рода, матеріальныхъ и нематеріальныхъ, свѣтскихъ и духовныхъ, они опредѣлили бы понятіе производства, показали бы, что нѣтъ различія между производительностью мастерового и литератора потому, что въ обоихъ случаяхъ дѣло въ томъ, чтобы придать личную форму безличной идеѣ, произвести видоизмѣненіе въ матеріи, словомъ произвести силу.

Постановивъ такимъ образомъ вопросъ они замѣтили бы, что между продуктами человѣческой дѣятельности одни могутъ, а другіе не могутъ быть оплочены потому, что продажность лежитъ въ самой природѣ первыхъ, но несовмѣстима съ послѣдними. Они поняли бы, что подобное различіе необходимо должно существовать и что отъ соблюденія этихъ противорѣчащихъ другъ другу законовъ продажности зависитъ правомѣрность гражданскихъ отношеній, свобода личности, уваженіе человѣческаго достоинства, неприкосновенность общественнаго порядка. Въ самомъ дѣлѣ, сказали бы они, не достаточно одного появленія продуктовъ, нужно еще, чтобы эти продукты потреблялись, усвоялись, ассимилировались — одни духовною, другіе — тѣлесною стороною человѣка. Для этой цѣли необходимо, чтобы продукты, предназначенные для физическаго употребленія, составляющіе область полезнаго, по преимуществу, обмѣнивались, т. е. оплачивались цѣнностью за цѣнность; чтобы другіе продукты, принадлежащіе къ категоріямъ прекраснаго, справедливаго, истиннаго, распространялись безвозмездно, безъ чего раздѣленіе труда и распредѣленіе возмездныхъ объектовъ потребленія повело бы къ рабству и обману. Человѣкъ ни во что не вѣрящій, ничего не уважающій, скоро становится безчестнымъ человѣкомъ и даже воромъ. Но положа руку на сердце мы должны признаться, что имѣемъ вѣру только въ то, что дается намъ даромъ, питаемъ уваженіе только къ тому, за что не приходится платить. Только уваженіе къ вещамъ неоцѣнимымъ и заставляетъ насъ добросовѣстно платить за тѣ, которыя цѣнятся на деньги.

Другими словами, для того, чтобы общество могло жить и развиваться, недостаточно указать только на законы политической экономіи, объективно опредѣляющіе понятія о моемъ и твоемъ; нужно еще, чтобы эти законы всѣми свято исполнялись, а этого нельзя достигнуть безъ постояннаго, повсемѣстнаго и дароваго распространенія понятій о прекрасномъ, справедливомъ и истинномъ.

Такимъ способомъ эгоизмъ въ соціальной экономіи примиряется съ общественною пользою. Индивидуумъ имѣетъ свои права, общество — свои.