Такъ какъ въ наше время невозможна монархія абсолютная, то Франція, по примѣру Англіи, вздумала обращать на путь истинный своихъ прежнихъ деспотовъ. Для этаго она перевезла своего короля изъ Версаля въ Парижъ, вернула его изъ Варенна, заставила его присягнуть въ вѣрности конституціи, надѣла на него красную шапку, а наконецъ взвела и на гильотину. Впослѣдствіи она бросила Наполеона I, прогнала Карла X, свергла съ престола Луи-Филиппа; два раза грозилась она ввести у себя республику и въ результатѣ всего этого получился Наполеонъ III. Можемъ ли мы въ настоящее время похвастаться тѣмъ, что укротили, передѣлали монархическое правленіе, съ которымъ никакъ не можемъ разстаться? Достигли ли мы того образа правленія, который считали наилучшимъ отцы наши въ 1789 г., къ которому дважды возвращались ихъ дѣти, словомъ того политическаго устройства, о которомъ думалъ Монтескье, которое хорошо понималъ Тюрго, котораго желало учредительное собраніе, которое пробовали осуществить хартіи 1814 и 1830 г., котораго требуетъ и въ настоящее время большинство нашихъ либераловъ?

Нѣтъ, монархическій элементъ и до сихъ поръ преобладаетъ въ нашемъ государственномъ устройствѣ; мы не могли ни обойтись безъ монархіи, ни умѣрить ея, такъ что наконецъ намъ надоѣло даже и говорить о республикѣ и мы кончили тѣмъ, что преспокойно дали взнуздать нашего ретиваго коня. Это переходный порядокъ вещей, скажете вы. Правда, но въ нашей жизни и все вѣдь переходно. Потребность свободы съ каждымъ годомъ дѣлается все настоятельнѣе, уваженіе къ власти становится все менѣе и менѣе прочнымъ, общественные интересы все болѣе и болѣе совпадаютъ съ частными, а поэтому можно предполагать (и такое предположеніе еще болѣе подкрѣпляется тѣми уступками, на которыя въ послѣднее время рѣшилось императорское правительство), что вскорѣ французскій народъ, если не пріобрѣтетъ полной автократіи, то по крайней мѣрѣ приметъ значительное участіе въ государственномъ управленіи. Но кромѣ того, что отличительныя свойства французской націи заставляютъ не слишкомъ то твердо вѣрить осуществленію подобнаго предположенія, еслибы даже ему и суждено было осуществиться, то этотъ счастливый исходъ дѣла пришлось бы приписать ходу событій, даже благоразумію императорской власти, но отнюдь не народной волѣ.

Въ такомъ случаѣ вышло бы то же самое, что въ 1848 г., когда всѣ стали республиканцами по неволѣ, но никто не могъ похвастаться тѣмъ, что одержалъ побѣду надъ монархическою властью.

Я упираю на этотъ фактъ, такъ легко объясняемый нашими историками, которые сваливаютъ всю вину на королей и говорятъ, что нація принуждена была низвергать королей, нарушавшихъ свои обѣщанія. Какъ будто значеніе власти и не заключается именно въ возможности безпрестанно ее превышать! Какова бы ни была вина жены, но разводъ всегда набрасываетъ подозрѣніе и на мужа; что же послѣ этаго сказать о человѣкѣ, четыре раза прибѣгавшемъ къ разводу? — Всѣ наши распри похожи на домашнія ссоры, изъ которыхъ монархія въ концѣ концовъ всегда выходила торжествующею, въ народѣ же, представляющемъ собою мужескій полъ, всегда недоставало стойкости и рѣшительности. Мы не слишкомъ сильно стояли за конституцію девяносто перваго года, которая исказилась прежде чѣмъ получила силу и поддались на республиканское правленіе девяносто третьяго года, котораго вовсе не желали. Когда послѣ 18 брюмера Сіесъ попробовалъ снова привести насъ къ конституціонной системѣ, то мы встрѣтили апплодиссментами слова Бонапарта и нашли совершенно основательнымъ, что ему не хочется быть откармливаемою свиньею (un cochon à l'engrais); такъ мало способны мы были понять значеніе новой монархіи. Мы много ораторствовали во время реставраціи, каждый день дѣлали шахъ королю, но не принимали хартію за серьозное и впослѣдстіи сами хвастались тѣмъ, что разыграли комедію. Съ Бурбонами, между тѣмъ, было бы совсѣмъ не трудно справиться; Карлъ X былъ совсѣмъ не то, что Яковъ II. Послѣ 1830 г., когда въ порывѣ увлеченія г. Тьеръ произнесъ свою знаменитую фразу: «Король царствуетъ, но не управляетъ» (Le roi règne et ne gouverne pas), то мы увидѣли въ ней только сарказмъ взбунтовавшагося подданнаго; она послужила новымъ аргументомъ для республиканской партіи. Конечно, если бы дѣло было только въ силѣ плечъ, то мы легко справились бы съ императорскимъ правительствомъ; но, спрашивается, что бы мы изъ этого выиграли? Вопросъ въ томъ, чтобы запречь льва, а не убить его. Мнѣ бы не хотѣлось обезнадеживать друзей свободы; но они должны знать, что до тѣхъ поръ, пока не измѣнится общественное устройство во всей Европѣ, французское правительство всегда будетъ сильно и всегда будетъ возвращаться къ тому типу, представителями котораго служатъ Клодвигъ, Карлъ великій, Людовикъ XIV и Наполеонъ. Никогда народъ не возьметъ верха надъ правительствомъ.

Недавно нѣкоторые журналы вздумали взяться за защиту конвента и доказывать справедливость приговора, произнесеннаго надъ Людовикомъ XVI. Нужно сознаться, что въ настоящее время врядъ ли прилично прибѣгать къ подобнымъ манифестаціямъ… Эта казнь лежитъ на насъ всею тяжестью своей преступности. Не энергія и не справедливость, но трусость и злоба были причинами этой казни, что ясно обнаружилось, когда лица, подавшіе голоса за смерть короля, какъ Сіесъ, Камбасересъ, Фуше и Тибодо (Thibaudeau) поступили на службу при дворѣ императора; когда самозванный трибунъ Бенжаменъ Констанъ въ 1815 г. взялся за составленіе для возвратившагося съ Эльбы императора Дополнительнаго акта, въ которомъ сыграна такая глупая шутка съ принципомъ конституціонной, представительной и парламентарной монархіи, установленной хартіею 1814 г. Въ 1862 г., послѣ столькихъ пораженій, рукоплескать казни Людовика XVI, вовсе еще не значитъ высказывать свое республиканское рвеніе; это значитъ скорѣе, какъ и въ 1804 г, приносить королевскую голову въ жертву императорскому всемогуществу.

Послѣдствіемъ всего этого было то, что съ 1789 года мы находимся въ критическомъ положеніи: революція не кончена, какъ увѣряли консулы въ 1799 г.; она также и не брошена, какъ утверждали эмигранты въ 1814 г., она просто заторможена. Поклоненіе королевской власти ослабилось, но и принципъ, и практическое его примѣненіе остались неизмѣнными и такъ какъ значеніе республики, послѣ двухъ неудачныхъ опытовъ, до сихъ поръ неопредѣлено, такъ какъ ея назначеніе совершенно противоположно всему тому, что мы привыкли уважать и искать въ монархіи, то поэтому въ насъ не осталось ни монархической вѣры, ни республиканскаго убѣжденія. Мы слѣдуемъ старой рутинѣ; у насъ нѣтъ политическихъ принциповъ, такъ какъ въ настоящее время мы не умѣемъ жить ни подъ властью монарха, ни безъ него. Энергія наша театральна; вмѣсто self-government'а, который въ Англіи кроется за монархическими формами, у насъ есть только одно чиновничество, которое пользуется популярностью вслѣдствіи того, что въ него открытъ доступъ всѣмъ гражданамъ. Вмѣсто федеративной республики, или монархіи, окружонной республиканскими учрежденіями, у насъ существуетъ какой то демократизмъ, который на дѣлѣ ни что иное, какъ другая форма деспотизма. Наконецъ, въ довершеніе всего этого, наше правительство, которое въ сущности, откуда бы и какимъ бы образомъ оно не явилось, есть ни что иное, какъ органъ народной воли, принуждено изъ простаго чувства самосохраненія, дѣйствовать самовластно; народъ же, считающій себя властителемъ, алчный до пенсій и должностей становится слугою имъ же избраннаго правительства, считая себя вполнѣ свободнымъ и счастливымъ.

Выводъ: Націи, впавшей въ политическій индифферентизмъ, всего труднѣе имѣть политическую литературу. Ей всегда грозитъ опасность, что писатели, въ книгахъ и журналахъ обсуждающіе политическіе, экономическіе и соціальные вопросы, мало по малу обратятся въ такихъ безупречныхъ чиновниковъ, которые безразлично трудятся на пользу своей страны при всевозможныхъ правительствахъ.

Деморализація, произведшая столько горькихъ плодовъ въ политическомъ устройствѣ, принесла не менѣе вреда и въ сферѣ идей и въ сферѣ частныхъ интересовъ.