— Отец, — ласково произнесла Мари, заметив, что Малыш Пьер не может сдержать улыбки, — отец, успокойтесь!

— Нет, я не успокоюсь, — ответил неугомонный старик. — Ведь у нас все готово; Жан Уллье мне сказал, что мои люди с нетерпением ждут начала вооруженных действий; но вот уже наступило четырнадцатое мая, а мы отложили наше выступление до греческих календ!

— Терпение, господин маркиз, — сказал Малыш Пьер, — час еще не пробил.

— Терпение! Терпение! Легко сказать! — произнес со вздохом маркиз. — Вы молоды и можете еще ждать, но кто мне может ответить, доживу ли я с Божьей помощью до того дня, когда смогу увидеть, как над моей головой развевается славное старое знамя, под которым я когда-то с такой радостью сражался?

Слова старика тронули сердце Малыша Пьера.

— Но, господин маркиз, вы, возможно, как и я, слышали, — спросил он, — что вооруженное выступление отложено потому, что неизвестно, приедет ли принцесса.

Слова Малыша Пьера, казалось, лишь усугубили дурное расположение духа маркиза.

— Оставьте меня в покое, молодой человек! — произнес он раздраженным тоном. — Мне ли не знать этой старой песни? На протяжении целых пяти лет, пока я воевал в Вандее, не нам ли столько раз обещали, что королевская шпага объединит всех бунтарей? И разве не я был первым среди тех, кто второго октября ждал графа д’Артуа на острове Дьё? Нам не суждено дождаться принцессы в тысяча восемьсот тридцать втором году, как мы не дождались принца в тысяча семьсот девяносто шестом! Впрочем, это не помешает мне отдать свою жизнь за них, ведь это долг дворянина. Старое дерево умирает вместе с листвой.

— Господин маркиз де Суде, — произнес Малыш Пьер со странным волнением в голосе, — клянусь вам, что госпожа герцогиня Беррийская, если бы в ее распоряжении было маленькое утлое суденышко, пересекла бы море лишь затем, чтобы встать под знамя, поднятое храброй и благородной рукой Шаретта; клянусь вам, что на этот раз она приедет, если не победить, то, по крайней мере, умереть вместе с теми, кто поднимется на защиту законных прав ее сына!

В тоне молодого человека было столько страстной убежденности, и его слова так странно звучали в устах щупленького шестнадцатилетнего крестьянского паренька, что маркиз де Суде с изумлением взглянул на своего собеседника.

— Но кто вы, наконец? — спросил маркиз, не в силах побороть любопытство. — Молодой человек… скорее ребенок, кто вы такой, что можете говорить таким тоном и от имени ее высочества о решении, принятом ею?

— Господин маркиз, мне показалось, что мадемуазель Суде, когда представляла меня, назвала мое имя.

— Совершенно верно, господин Малыш Пьер, — произнес сбитый с толку маркиз. — Тысячу извинений! Однако, — продолжал он, обращаясь теперь с большим интересом к своему собеседнику, кого он принял за сына важной особы, — не посчитаете ли вы нескромным мое желание узнать, что вы думаете о сроках вооруженного выступления? Несмотря на юные годы, вы так здраво рассуждаете, что, не скрою, мне бы очень хотелось знать ваше мнение.

— Господин маркиз, я вам отвечу с большой охотой, ибо мы с вами почти не расходимся во мнении.

— Правда?

— Мое мнение, если вы позволите мне иметь таковое…

— Как! После всего того, что я услышал в прошлую ночь на совете у тех жалких типов, вы мне кажетесь похожим на одного из семи греческих мудрецов.

— Вы слишком снисходительны ко мне. Итак, господин маркиз, я сожалею о том, что мы не выступили из наших логовищ, как было условлено, в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая.

— Вот, именно это я им говорил! А позвольте узнать, почему вы сожалеете?

— Мне кажется, дело вот в чем: солдаты расквартированы в деревнях у крестьян по домам, разбросанным на большом расстоянии друг от друга. Войска оставлены на произвол судьбы — без командования, без знамени. Нет ничего проще застать их врасплох и разоружить.

— Весьма справедливое суждение, тогда как сейчас…

— Сейчас!… Вот уже два дня, как отдан приказ покинуть небольшие деревни и объединить отдельные подразделения, нет, не в роты, а в батальоны и полки; теперь нам придется давать целое сражение, чтобы получить результат, который мы могли бы достигнуть без труда за одну только ночную атаку.

— Весьма убедительно! — с подъемом воскликнул маркиз. — И больше всего меня огорчает то, что, когда я приводил тридцать шесть веских доводов, убеждая моих оппонентов, мне в голову не пришло ничего подобного! Однако, сударь, — продолжал он, — вы уверены, что приказ отослан в войска?

— Твердо уверен, — произнес Малыш Пьер с самым скромным видом, на какой только был способен.

Маркиз взглянул на гостя с нескрываемым удивлением.

— Досадно, — произнес он, — весьма досадно! Ладно, мой юный друг, позвольте мне вас так называть, — так вы говорите, что надо набраться терпения и подождать, пока в этой новой Венгрии не объявится новая Мария Терезия, и, ожидая этот день, выпить за здоровье королевского отпрыска и за незапятнанное знамя. Пусть девицы накроют на стол, ибо Жан Уллье уехал после того, как кто-то, — добавил он, бросив на дочерей сердитый взгляд, — отпустил его в Монтегю, не спросив предварительно моего разрешения.

— Господин маркиз, это моя вина, — произнес Малыш Пьер учтивым, но вместе с тем твердым голосом. — Прошу простить меня за то, что распорядился одним из ваших людей; но надо было срочно выяснить настроения крестьян, собравшихся на ярмарку в Монтегю.

Тонкий и мелодичный голос молодого человека прозвучал с такой искренней верой в правоту своих слов, с таким сознанием превосходства того, кто их произносил, что окончательно сбитый с толку маркиз стал перебирать в памяти всех известных ему важных особ, чтобы догадаться, чьим сыном мог быть молодой человек, и лишь пробормотал в ответ, что не имеет ничего против.

В это время в гостиную вошел граф де Бонвиль.

На правах человека, знакомого с маркизом, Малыш Пьер посчитал своим долгом представить друга хозяину дома.

Благородное и открытое лицо графа сразу же понравилось маркизу де Суде, уже находившемуся под впечатлением от беседы со своим юным гостем; его дурное расположение духа как рукой сняло, и он поклялся себе, что впредь нерешительность соратников по оружию будет его волновать не больше, чем прошлогодний снег. Однако, приглашая гостей к столу, он решил во что бы то ни стало выведать у графа де Бонвиля настоящее имя этого странного Малыша Пьера.

В это время в комнату вошла Мари и объявила, что стол накрыт.

Молодые люди, которых маркиз де Суде пропустил вперед, замерли на пороге обеденного зала.

И в самом деле накрытый стол мог потрясти воображение любого гурмана.

В центре его возвышались, словно древняя крепость над городом, величественные паштеты из кабана и косули; на ближних подступах с севера, юга, запада и востока крепость находилась под прикрытием щуки фунтов на пятнадцать, трех или четырех копченых кур, целой вавилонской башни из отбивных котлет, пирамиды молодых кроликов под зеленым соусом; передовые посты крепости, по замыслу кухарки маркиза де Суде, входили в мощное оцепление из тесно стоявших блюд, которые обеспечивали подходы яствам всех сортов: закусок, первых блюд, легких блюд, подаваемых после жаркого и перед десертом, овощей, салатов, фруктов и мармеладов — все это было поставлено, нагромождено, навалено несколько беспорядочно; в то же время представшая глазам картина не была лишена своеобразной прелести для тех присутствовавших в комнате людей, у кого разыгрался аппетит после прогулки по лесам Можа.

— Бог мой! — воскликнул Малыш Пьер, отступив на шаг при виде такого изобилия угощений. — В самом деле, господин Суде, вы слишком много чести оказываете таким бедным крестьянам, как мы.

— Что до стола, мой юный друг, то я тут ни при чем и не заслуживаю поэтому ни благодарности, ни осуждения. Это дело рук моих дочерей. Излишне говорить, что вы доставите мне удовольствие, если согласитесь разделить скромную трапезу бедного провинциального дворянина!