И, словно стремясь заглушить мучавшие его угрызения совести, еврей стал грести с неистовой яростью, какую нельзя было даже предположить у такого хлипкого на вид человека, как он.

Следуя за почти чудом спасшимся г-ном Гиацинтом, мы оставили со связанными руками и ногами нашего старого знакомого Куртена, когда он лежал в беспросветной тьме рядом с двумя ранеными бандитами.

Прерывистое дыхание метра Жака, стоны Жозефа наводили на него не меньший ужас, чем только что прозвучавшие угрозы; однако больше всего он опасался, что кто-нибудь из бандитов вспомнит о нем и напоследок расквитается с ним, и, чтобы этого не случилось, он лежал затаив дыхание, от страха ни живой ни мертвый.

Между тем, пожалуй, сильнее инстинкта самосохранения в нем горело желание до последнего дыхания защищать от всех возможных убийц бесценный пояс, и он по-прежнему крепко прижимал его к своему сердцу и сделал то, что никогда не посмел бы предпринять, защищая даже собственную жизнь: словно какими-то таинственными узами связанный с золотыми монетами, он, изловчившись, тихо и незаметно положил золото на землю, а затем лег сверху, прикрывая его своим телом.

И только он успел с большим трудом выполнить задуманное, как услышал скрип ржавых петель башенной двери. Скосив глаза в сторону, откуда доносился шум, он увидел, что к нему с факелом в одной руке и с тяжелым ружьем, приклад которого волочился по каменным плитам, в другой, приближалась бледная как полотно женщина во вдовьем платье, похожая скорее на призрак, чем на живого человека.

Жозеф Пико узнал ее сквозь предсмертный туман, уже начинавший заволакивать его глаза, ибо он крикнул срывавшимся от ужаса голосом:

— Вдова! Вдова!

Вдова Пико — а это и в самом деле была она — медленно приближалась; даже не взглянув ни на мэра Ла-Ложери, ни на метра Жака, зажимавшего левой рукой рану от пули, пронзившей навылет грудь, и пытавшегося приподняться, опираясь на правую руку, она остановилась напротив своего деверя и взглянула на него все еще пылавшими от ненависти глазами.

— Священника! Священника! — воскликнул умирающий, напуганный появлением этого призрака, который пробудил в нем до сей поры неведомое для него чувство: угрызения совести.

— Священника? А зачем тебе, негодяй, понадобился священник? Разве он вернет жизнь твоему брату, которого ты убил?

— Нет, нет, — крикнул Жозеф, — нет, я не убивал Паскаля, клянусь тебе на краю могилы.

— Да, ты не убивал своими руками, но ты не остановил убийц, а может быть, даже подтолкнул их на преступление. Тебе показалось мало его смерти, ты стрелял и в меня, и если бы не рука одного доброго человека, которая отвела от меня твою пулю, ты за один вечер стал бы братоубийцей вдвойне. Но знай, Каин, не я отомстила за все причиненное тобой зло: сам Господь Бог вложил в мои руки оружие!

— Как! — воскликнули в один голос Жозеф Пико и метр Жак. — Этот выстрел?..

— Да, это стреляла я, застав тебя за очередным преступлением. Вот так, Жозеф, храбрец, всегда похвалявшийся силой, само Провидение вынесло тебе приговор: ты умрешь от руки женщины.

— Мне теперь все равно, от чьей руки я приму смерть! Раз я умираю, значит, такова воля Божья. Женщина, умоляю тебя, дай мне возможность покаяться в грехах, помоги мне выпросить прощение у Бога! Прошу тебя, позови священника!

— А разве был священник около твоего брата в его последний час? Разве у твоего брата было время вручить свою душу Господу, когда те, кто был с тобой, убивали его у брода через Булонь? Нет, око за око, зуб за зуб! Умри же насильственной смертью без покаяния и отпущения грехов, так же как умер твой брат! И пусть все негодяи, — добавила она, обернувшись к метру Жаку, — пусть все бандиты, каким бы знаменем они ни прикрывались, пусть все, кто оставил после себя на нашей земле только смерть и разруху, пусть все они вместе с тобой отправятся прямо в ад!

— Женщина! — воскликнул метр Жак, которому удалось немного приподняться на локте. — Какое бы преступление он ни совершил, какое бы горе он вам ни причинил, вы не должны говорить таких слов. Простите его, чтобы простили и вас.

— Простили меня? Кто посмеет меня в чем-то обвинить?

— Тот, кого вы случайно свели в могилу, тот, кто был сражен пулей, которую вы предназначали вашему деверю, наконец, тот, кто говорит с вами сейчас. Я умираю от вашей руки, но не проклинаю вас, ибо считаю, что теперь человеку доброй воли ничего не остается, как отправиться на Небеса, чтобы посмотреть, имеет ли там трехцветная тряпка такое же значение, как на земле.

Вдова от удивления вскрикнула: от слов метра Жака ей стало не по себе.

Как догадался наш читатель, зная о намерениях двух сообщников, она дождалась Куртена; увидев, как он вошел в башню, по наружной галерее пробралась на плоскую крышу и оттуда выстрелила в деверя сквозь щель в потолке.

И мы знаем, что пуля попала в метра Жака, когда тот невольно прикрыл собой Куртена.

Как мы уже сказали, вдова сначала даже растерялась, когда поняла, что месть настигла другого.

Однако она тут же вспомнила о том, какие перед ней закоренелые бандиты.

— Ваши слова убедительны, но верится вам с трудом, — произнесла она, — когда я попала в одного, целясь в другого, разве не сразила вас пуля именно в тот миг, когда вы собирались совершить новое гнусное преступление? Разве я не спасла жизнь ни в чем не повинному человеку?

При ее словах бескровные губы метра Жака скривились в язвительной ухмылке; он повернулся в сторону Куртена, и его рука потянулась к рукоятке второго пистолета, который был засунут за пояс.

— Ах да, вы правы, — произнес он с дьявольской усмешкой. — Я о нем совсем забыл… Так вот, этот не повинный ни в чем человек, раз вы мне о нем напомнили, получит то, что ему причитается по заслугам; мне не хотелось бы умереть прежде чем я не закончу начатое дело.

— Метр Жак, не оскверняйте кровью свои последние минуты, как вы это делали всю свою жизнь! — воскликнула вдова, вставая между Куртеном и шуаном. — Я вам этого не позволю.

И она навела на метра Жака штык своего ружья.

— Хорошо, — сказал метр Жак, словно согласившись с ней, — если Господь подарит мне время и силы, я расскажу вам все, что знаю об этих двух мерзавцах, которых вы считаете невинными овечками. Пусть Куртен пока поживет, но взамен, чтобы заслужить отпущение грехов, которое я вам только что дал, вы должны простить вашего несчастного деверя… Разве вы не слышите его предсмертный хрип? Еще каких-то десять минут, и уже будет поздно.

— Нет, нет, никогда! — глухим голосом повторила вдова.

Между тем угасал не только голос Жозефа Пико, но и его предсмертный хрип. Из последних сил он по-прежнему взывал к милосердию невестки.

— Просить надо Бога, а не меня, — промолвила она.

— Нет, — ответил умирающий, покачав головой, — нет, я не могу обратиться с мольбой к Богу, пока на мне лежит ваше проклятие.

— Тогда обратись к своему брату и попроси у него прощения.

— Мой брат… — прошептал Жозеф, прикрыв глаза, словно увидел перед собой ужасный призрак, — мой брат! Я скоро увижу его, скоро я окажусь с ним лицом к лицу!

И рукой он попытался оттолкнуть от себя окровавленный призрак, который, как ему показалось, потянул его за собой.

Затем едва слышным голосом он прошептал:

— Брат… брат… почему ты отворачиваешься, когда я обращаюсь к тебе с мольбой? Паскаль, именем нашей матери, позволь мне обнять твои колени! Вспомни, как мы вместе плакали в детстве, которое те первые синие сделали таким ужасным. Прости меня за то, что я свернул на кривую дорожку, уготованную нашим отцом для нас двоих.

Увы! Я тогда не знал, что когда-нибудь мы встретимся врагами! Боже мой, ты не отвечаешь мне, Паскаль! Ты по-прежнему отворачиваешься от меня… О! Мое бедное дитя, мой бедный маленький Луи, я тебя больше никогда не увижу! — продолжал шуан. — Умоляй своего дядю, умоляй его за меня! Он любил тебя как собственного сына, попроси его от имени твоего умирающего отца, чтобы он позволил мне предстать перед Богом раскаявшимся грешником… Ах, брат, — прошептал он почти в экстазе с сиявшим от радости лицом, — ты смилостивился надо мной… ты прощаешь меня… ты протягиваешь руку ребенку… Боже, теперь ты можешь принять мою душу, мой брат простил меня!