Берте, несмотря на ее молодость, приходилось неоднократно видеть предсмертную агонию, и она не могла строить иллюзии, зная, какой печальный конец ждет несчастного крестьянина. Она решила избавить Розину от тяжкого зрелища предсмертных мук ее отца — они могли начаться с минуты на минуту — и потому велела девушке сходить за доктором Роже.

— Мадемуазель, — сказал Мишель, — если хотите, за доктором мог бы сходить я. Я бегаю быстрее девушки, и к тому же отпускать ее ночью одну небезопасно.

— Нет, господин Мишель, с Розиной ничего не случится, а у меня есть свои причины просить вас остаться со мной. Вам это будет неприятно?

— О! Что вы, мадемуазель, не думайте так! Я до того рад быть вам полезным, что никогда не упустил бы такую возможность.

— Успокойтесь, быть может, вскоре мне не раз придется испытать вашу преданность.

Не прошло и десяти минут после ухода Розины, как больной, казалось, почувствовал явное и почти невероятное облегчение: взгляд стал осмысленным, дышать ему стало легче, сведенные судорогой пальцы разжались, и он несколько раз провел ими по лбу, чтобы вытереть обильный пот.

— Как вы себя чувствуете, папаша Тенги? — спросила Берта.

— Лучше, — слабым голосом ответил он. — Может статься, Господу не угодно, чтобы я дезертировал перед сражением? — добавил он, силясь улыбнуться.

— Наверное! Ведь вы будете сражаться и за него тоже.

Крестьянин грустно покачал головой и глубоко вздохнул.

— Господин Мишель, — произнесла Берта, отведя его и угол, чтобы больной их не слышал. — Господин Мишель, бегите к кюре, попросите его прийти и разбудите соседей.

— Разве ему не лучше, мадемуазель? Он только что сказал вам об этом.

— Какой же вы ребенок! Неужели вы никогда не видели, как гаснет лампа? Последнее пламя всегда самое яркое: нот гак же бывает и с нашим бедным телом. Бегите скорее! Дюнии не будет: лихорадка истощила все силы этого несчастного и его душа отлетит без борьбы, без усилия, без надрыва.

И вы останетесь с ним одна?

— Бегите скорее и не беспокойтесь обо мне.

Мишель вышел, а Берта подошла к постели Тенги, подавшему ей руку.

Спасибо вам, смелая девушка, — сказал крестьянин.

За что спасибо, папаша Тенги?

Прежде всего, спасибо за вашу заботу… и еще за то, но надумали позвать кюре.

Вы слышали?

На этот раз Тенги сумел улыбнуться по-настоящему.

Да, — ответил он, — хотя вы и говорили чуть слышно.

Но присутствие кюре не должно наводить вас на мысль, что вам предстоит умереть, милый мой Тенги: не бойтесь!

— Бояться! — вскричал крестьянин, пытаясь приподняться и сесть в постели. — Бояться! Почему? Я почитал стариков и заботился о детках, страдал без ропота, трудился без жалоб, славил Бога, когда град опустошал мое маленькое поле, и благословлял его, когда созревал добрый урожай; ни разу не прогнал я нищего, посланного святой Анной к моему бедному очагу; я выполнял заповеди Господа и наставления Церкви; когда наши священники сказали: «Вставайте и беритесь за оружие», я сражался с врагами моей веры и моего короля и был смиренным после победы и верящим в успех после поражения; я все еще готов отдать жизнь за святое дело — так мне ли бояться? О нет, мадемуазель! Для нас, бедных христиан, это светлый день, когда мы умираем. Хоть я и невежда, но я это понимаю. Этот день уравнивает нас со всеми великими, со всеми счастливцами на земле; и если этот день настал для меня, если Господь призывает меня к себе, то я готов и предстану перед его судом, полный надежд на его милосердие.

Лицо Тенги озарилось, когда он произносил эти слова; но благочестивый порыв исчерпал последние силы бедного крестьянина.

Он тяжело упал на кровать, бормоча что-то невнятное: можно было разобрать лишь слова «синие», «приход», имена Бога и Пресвятой Девы.

В это мгновение вошел кюре. Берта указала ему на больного, и священник, сразу поняв, чего от него ждут, начал обряд соборования.

Мишель умолял Берту уйти, девушка согласилась, и оба, помолившись последний раз у изголовья Тенги, вышли из хижины.

Один за другим входили соседи; каждый преклонял колено и повторял за священником слова молитвы.

Две тоненькие свечки желтого воска, поставленные по сторонам медного распятия, освещали эту скорбную сцену.

Внезапно в ту минуту, когда священник и все присутствующие читали про себя «Аве Мария», недалеко от хижины раздался крик лесной совы.

Крестьяне вздрогнули.

Услышав этот звук, умирающий, хотя глаза его уже несколько мгновений как затуманились, а дыхание стало свистящим, приподнял голову.

— Я здесь! — крикнул он. — Я здесь!.. Я поведу вас!

И он попытался повторить крик совы в ответ на услышанный.

Это ему не удалось: при его слабеющем дыхании получился лишь какой-то всхлип; голова больного откинулась назад, глаза широко раскрылись. Он был мертв.

И тут на пороге хижины появился незнакомец.

Это был молодой бретонский крестьянин в широкополой шляпе, красном жилете с посеребренными пуговицами, в синей куртке с красной вышивкой и высоких кожаных гетрах; в руке он держал окованную железом палку, какие сельские жители берут с собой, отправляясь в дорогу.

Вероятно, он удивился зрелищу, представшему его взору, но никого ни о чем не спросил.

Он преклонил колено и произнес молитву; затем, подойдя к кровати, пристально вгляделся в бледное, бескровное лицо несчастного Тенги; две крупные слезы скатились по его щекам; он вытер их, а затем вышел из хижины молча, как и вошел.

Крестьяне, никогда не проходившие мимо жилища усопшего, не помолившись за упокой его души и не поклонившись его телу, не удивились появлению незнакомца и не обратили внимания на его уход.

А незнакомец, отойдя на несколько шагов, встретил другого крестьянина, поменьше ростом и помоложе, который казался его братом. Этот крестьянин сидел верхом на лошади, оседланной по-местному.

— Итак, Золотая Ветка, — спросил невысокий крестьянин, — что там происходит?

— Там происходит… то, что в этом доме нам уже места пет: туда явилась гостья, занявшая его целиком.

— Что за гостья?

— Смерть.

— Кто умер?

— Тот человек, у кого мы хотели остановиться. Я бы вам предложил использовать эту смерть в качестве прикрытия и спрятаться под саваном, который никто даже не подумает поднять, но я слышал, что Тенги умер от тифозной горячки, и, хотя врачи считают эту болезнь незаразной, я не могу подвергать вас опасности заболеть.

— Вы не боитесь, что вас увидели и узнали?

— Это невозможно! Там было восемь или десять мужчин и женщин, молившихся у кровати. Я вошел, стал на колени, помолился вместе со всеми. Так поступает в подобном случае всякий бретонский или вандейский крестьянин.

— И что же нам теперь делать? — спросил младший из крестьян.

Как я уже говорил, нам предстояло сделать выбор 103 между замком моего старого друга и хижиной того бедного крестьянина, что должен был стать нашим проводником, между роскошью и удобством жизни в богатых апартаментах, но не в полной безопасности, и тесным домишком, скверной кроватью, гречишным хлебом, но в несомненной безопасности. Господь Бог за нас решил этот вопрос, нам больше не из чего выбирать: придется удовольствоваться комфортом.

— Но вы сказали, что в замке небезопасно?

— Замок принадлежит моему другу детства, чей отец при Реставрации стал бароном. Отец умер; в замке сейчас живут его вдова и сын. Если б там был один только сын, я был бы спокоен: он хоть и слабохарактерный, но честный малый, а вот его мать мне кажется эгоистичной и тщеславной женщиной, и это меня определенно беспокоит.

— Ба! На одну ночь! Вам недостает отваги, Золотая Ветка!

— У меня ее достаточно, когда дело касается только меня, но я отвечаю перед Францией или, по крайней мере, перед моей партией, за жизнь Мад…

— Малыша Пьера, вы хотите сказать… Ах! Золотая Ветка, за те два часа, что мы в пути, вы должны мне уже десятый фант.

— И последний, мад… Малыш Пьер, хотел я сказать; отныне вы мой брат, и поэтому я называю вас только этим именем и своим братом.