Бедняга понял, что надеяться ему уже не на что и не на кого.

И в ту секунду, когда он отказался от борьбы, которую вел несмотря ни на что, Жан Уллье немного успокоился и мысленно сотворил молитву, обратившись к Богу с просьбой принять его душу.

Он был поглощен своей последней молитвой и, только услышав шумное дыхание собаки, просунувшей голову сквозь ветки, чтобы принюхаться к запахам, идущим от кустарника, понял, что с ним кто-то рядом.

Как ни старался Жан Уллье, он не в силах был повернуть голову, а сумел лишь скосить взгляд и увидел дворняжку, испуганно глядевшую на него умными глазами.

Заметив, что Жан Уллье хоть и едва заметно, но все же пошевелился, пес отскочил и залаял.

Жану Уллье показалось, что женщина окликнула собаку, однако та не поспешила на ее зов и продолжала лаять.

Это была последняя надежда Жана Уллье, и она не оказалась напрасной.

Устав звать собаку и решив узнать, почему она лаяла, женщина вернулась назад.

Случаю, а скорее всего самому Провидению было угодно, чтобы этой крестьянкой оказалась вдова Пико.

Подойдя к кустарнику, она увидела мужчину, а наклонившись, узнала Жана Уллье.

В первое мгновение она подумала, что он мертв, и только через несколько секунд разглядела, что старый егерь не сводил с нее необычно широко раскрытых глаз; приложив руку к сердцу вандейца, она услышала, что оно еще бьется. Женщина приподняла егеря и плеснула несколько капель воды на его лицо и в его рот. И тут, словно это соприкосновение с живым человеком было соприкосновением с самой жизнью, Жан Уллье почувствовал, как постепенно ослабла огромная тяжесть, чуть было не раздавившая его, и кровь прилила к закоченевшим рукам и ногам; он даже почувствовал, как потеплели кончики пальцев, и слезы благодарности выступили на его глазах и покатились по загорелым щекам; он схватил руку вдовы Пико и, орошая ее слезами, поднес к губам.

Женщина тоже растрогалась: как мы знаем, она была сторонницей Луи Филиппа, но к старому шуану относилась с уважением.

— Ну, хватит, хватит, Жан Уллье, что с вами? — спросила вдова Пико. — В том, что я сделала, нет ничего особенного! Я бы так отнеслась к любому христианину, а тем более к вам, истинному верующему.

— И тем не менее… — заговорил Жан Уллье.

Но он не решился закончить свою мысль.

— Тем не менее что? — спросила вдова.

Уллье сделал над собой усилие.

— И тем не менее… я вам обязан жизнью, — добавил он, заканчивая фразу.

— Не говорите об этом! — сказала Марианна.

— О! Именно так. Без вас, вдова Пико, я бы здесь умер.

— Скорее, Жан, без моего пса. Вы же видите, что благодарить надо не меня, а самого Господа Бога.

Только теперь она с ужасом заметила, что он весь в крови.

— Но вы же ранены? — спросила женщина.

— Нет, это простые царапины… Больше всего меня беспокоит вывихнутая нога и мучит голод после шестидесяти часов поста. Собственно, я умирал от слабости.

— А! Боже мой! Постойте, я же несу обед людям, которые в ландах мастерят мне носилки; сейчас я вас угощу их супом.

И с этими словами вдова подняла с земли узелок и, развязав уголки полотенца, вытащила еду — суп и дымящееся вареное мясо — и заставила Жана Уллье проглотить несколько ложек супа. По мере того как его желудок наполнялся горячей и наваристой жидкостью, вандеец чувствовал, как к нему возвращались силы.

— О!.. — промолвил Жан Уллье.

И он громко вздохнул.

Суровое и печальное лицо вдовы осветила довольная улыбка.

— А теперь, — сказала она, усаживаясь напротив Жана, — что вы намерены делать? Ведь красные штаны наверняка вас разыскивают.

— Увы! — ответил Жан Уллье. — Из-за моей несчастной ноги я не чувствую в себе былой силы. Теперь пройдет не один месяц, прежде чем я смогу скрыться в лесу, чтобы не попасться и не сгнить в тюрьме. Вот что мне надо, — добавил он со вздохом, — так это найти метра Жака: он бы предоставил мне угол в одном из своих убежищ, и там я смог бы дождаться своего выздоровления.

— А ваш хозяин? А его дочери?

— Наш хозяин еще не скоро вернется в Суде, и он будет прав.

— А что же он будет делать?

— Наверное, снова уедет за море вместе с дочерьми.

— Жан, какая же странная мысль пришла вам в голову искать убежища у бандитов метра Жака! Хорошее же лечение вас ожидает!

— Лишь только он примет меня, не опасаясь последствий.

— Нехорошо, Жан, вы забыли обо мне.

— О вас?

— Конечно, обо мне.

— Разве вы не знаете новых указов?

— Каких указов?

— А тех, в которых говорится о наказании за укрытие шуанов.

— Будет вам, Жан, такие указы написаны не для честных людей, а для мерзавцев.

— Так вы же ненавидите шуанов?

— Нет, я ненавижу только негодяев, к какой бы партии они ни принадлежали; вот и моего бедного Паскаля убили именно негодяи, и я им отомщу, если смогу; но вы, Жан Уллье, какую бы кокарду вы ни носили, белую или трехцветную, вы всегда останетесь порядочным человеком, и я вас спасу.

— Но я не могу сделать и шага.

— Это не самое страшное. Если бы вы и могли ходить, в это время суток я бы все равно не смогла привести вас к себе в дом, и вовсе не потому, что боюсь за себя: видите ли, Жан, после смерти бедного молодого человека я боюсь предателей. Укройтесь получше в кустарнике; когда стемнеет, я приеду за вами на телеге, а завтра схожу за костоправом в Машкуль; он вправит вывих, и не пройдет и трех дней, как вы будете бегать словно заяц.

— Ах! Черт возьми, я знаю, что так было бы лучше, но…

— Разве вы бы не поступили так же ради меня?

— Вы же знаете, Марианна, что ради вас я брошусь в огонь.

— Тогда прекратим этот разговор. А как стемнеет, я за вами приеду.

— Спасибо, я согласен, и будьте уверены в том, что я в долгу не останусь.

— Жан Уллье, я это сделаю вовсе не потому, что рассчитываю на вашу благодарность, а только выполняю то, что считаю долгом честной женщины.

Она огляделась по сторонам.

— Вы что-то ищете? — спросил Жан.

— Мне кажется, что, если вы попробуете доползти до зарослей вереска, вы будете в большей безопасности, чем здесь, в канаве.

— Я думаю, что это невозможно, — сказал Жан, показывая вдове содранные в кровь руки, лицо в царапинах и ногу, распухшую до размеров головы. — Впрочем, здесь не такое уж плохое место, ведь вы прошли мимо кустарника, не заметив, что за ним находился человек.

— Да, но мимо может пробежать собака и учуять вас, так же как мой пес; подумайте об этом, Жан Уллье! Война закончена, а за ней придет время предательств и мести, если оно уже не наступило.

— Ба! — сказал Жан. — На все воля Божья.

Вдова была не менее набожной, чем старый шуан: она оставила ему кусок хлеба, принесла вереска, чтобы устроить ложе, затем, прикрыв старого егеря ветками терновника и ежевики, ушла, убедившись в том, что его не видно с дороги, и на прощание посоветовав запастись терпением.

Жан Уллье устроился как можно удобнее на ложе из вереска; затем он обратился к Богу с горячей благодарственной молитвой, сжевал кусок хлеба и уснул тяжелым сном, который обычно наступает после глубокой слабости.

Он уже спал несколько часов, когда его разбудили чьи-то голоса. Сквозь дремоту, последовавшую за тяжелым сном, ему показалось, будто кто-то произнес имена его молодых хозяек, и, подозрительный ко всему, что касалось интересов людей, к которым он был привязан всем сердцем, Жан Уллье предположил, что Берте или Мари грозила какая-то опасность; от этой мысли он сразу очнулся, приподнявшись на локте, осторожно раздвинул колючие ветки и выглянул на дорогу.

Наступила ночь, но еще не было так темно, чтобы нельзя было разглядеть силуэты двух мужчин, сидевших на сломанном дереве по другую сторону дороги.

— Почему же вы за ней не проследили, раз узнали ее? — спросил один из них, и по его заметному немецкому акценту Жан Уллье понял, что человек этот не местный.

— Ах! Черт возьми, — ответил второй, — я же не знал, что она поступит как настоящая волчица и обведет меня вокруг пальца как мальчишку.