Пол, естественно, здесь был земляной, превратившийся из-за постоянной сырости в грязное месиво; потолок был образован балками, чрезвычайно близко расположенными друг к другу.
Раньше свет в подвал проникал через длинное слуховое окно, устроенное на уровне земли; однако, после того как подвал превратился в тюрьму, окно изнутри было забито крепкими досками, а снаружи прикрыто огромным мельничным жерновом, прислоненным вертикально к оконному проему. В центре жернова, как раз напротив верхней части окна находилось отверстие; через него поступал единственный слабый луч света, поглощаемый на две трети набитыми досками и способный осветить своим неясным светом лишь середину погреба.
В самом центре погреба стоял развалившийся пресс для производства сидра; от него сохранилась лишь часть сломанного на конце вала, который был изъеден древесным жучком, и круглый лоток из неотесанного камня, который был испещрен причудливыми серебристыми следами улиток и слизняков.
Результаты обследования, произведенного узником, наверняка повергли бы любого другого в уныние, ибо легко было убедиться в том, как мало шансов оставалось на побег; однако он осматривал погреб, повинуясь лишь чувству смутного любопытства. Первый удар, так жестоко поразивший Мишеля в самое сердце, поверг его в состояние подавленности, когда душа безразлична ко всему, что происходит вокруг, и в ту минуту, когда он расстался со своей сладкой надеждой на то, что его любит Мари, для него уже не имело значения — дворец это или тюрьма.
Мишель присел на лоток и стал раздумывать над тем, кем бы мог быть сопровождавший Мари молодой человек в рабочей блузе; лишь на короткое время он отвлекался от невеселых мыслей о сопернике только затем, чтобы предаться воспоминаниям о первых днях знакомства с сестрами, и этим без конца терзал себе душу, ибо, как сказал флорентийский поэт, великий художник по части описания адских мук, худшая из всех пыток — это воспоминание во времена несчастья о счастливых днях.
Однако мы оставим юного барона наедине с его печалью, чтобы посмотреть, что происходило в других помещениях сторожевого поста деревни Сен-Коломбен.
Если говорить о его прямом предназначении, то пост, занятый в течение нескольких дней подразделением регулярных войск, располагался в просторном доме, выходившем фасадом во двор, а тыльной стороной — на проселочную дорогу, ведущую из Сен-Коломбена в Сен-Фильбер-де-Гран-Льё в километре от первой из двух упомянутых деревень и в двухстах шагах от дороги, по которой можно добраться из Нанта в Ле-Сабль-д’Олон.
Дом, построенный на развалинах из камней, оставшихся от старой феодальной крепости, стоял на возвышенности, откуда хорошо просматривалась вся округа.
Преимущества такого месторасположения привлекли внимание Дермонкура, когда он возвращался из Машкульского леса.
И он оставил здесь двадцать солдат, превратив этот дом в некое подобие укрепленного пункта, где при необходимости могли укрыться экспедиционные отряды; дом мог бы в то же время служить пересыльной тюрьмой, где можно было содержать узников до того, как будет установлено регулярное сообщение между Сен-Фильбером и Нантом, чтобы затем доставлять их в Нант под сильным конвоем и таким образом исключить всякую попытку напасть на них с целью освобождения.
Пост Сен-Коломбен внутри состоял из одной довольно просторной комнаты и сарая.
Комната, располагавшаяся как раз над погребом, где был заперт Мишель, возвышалась на пять или шесть метров над уровнем земли и служила караульным помещением, в которое можно было попасть по лестнице, собранной из обломков донжона замка и расположенной вдоль стены.
Сарай был казармой для солдат: они здесь спали на соломе.
Пост охранялся по всем правилам военной науки: один часовой стоял у ворот, выходивших на дорогу, а другой — на увитой плющом наблюдательной вышке, единственном строении, оставшемся от разрушенного старого феодального замка.
Итак, часов в шесть вечера солдаты маленького гарнизона сидели на катках для выравнивания земли, оставленных с наружной стены дома. Это было их излюбленное место для отдыха; наслаждаясь ласковыми лучами заходящего солнца, они могли отсюда любоваться живописной панорамой раскинувшегося на горизонте озера Гран-Льё, поверхность которого была освещена дневным светилом и походила на гигантских размеров скатерть из алого полотна; у их ног проходила дорога на Нант, похожая в это время года на широкую ленту, извивающуюся по зеленому покрывалу равнины; и мы должны отметить, что наши герои в красных штанах с гораздо большим вниманием следили за тем, что происходило на дороге, чем наслаждались созерцанием изумительной по красоте картины, созданной прихотливой природой.
С наступлением вечера крестьяне возвращались с полей, стада спешили в свой хлев, и дорога в это время была отнюдь не пустынной: солдатам было на что посмотреть. Каждая телега, нагруженная сеном, каждая группа крестьян, возвращавшихся из Нанта с базара, и в особенности каждая крестьянка в короткой юбке давали им пищу для размышлений и повод для шутливых восклицаний, и мы должны еще раз отметить, что по вечерам хватало и того и другого.
— Посмотри, — неожиданно воскликнул один из солдат, — что это я вижу там, внизу?
— В нашу сторону направляется волынщик, — ответил другой солдат.
— Как, волынщик в наших краях? — заметил третий. — Ты что, все еще находишься в своей Бретани? Заруби себе раз и навсегда на носу: здесь нет волынщиков, а есть только народные сказители.
— Хорошо, но что же тогда он несет за спиной, если не свой музыкальный инструмент?
— Это и есть самый настоящий музыкальный инструмент, — сказал четвертый солдат, — но он называется шарманкой.
— Какая-то странная шарманка! — заметил первый
Спорим, что это котомка. И она принадлежит нищему, ты же видишь, в каких он лохмотьях.
— Хорошенькая котомка с глазами и носом, как у нас с тобой. Ну, посмотри же, Лимузен!
— У Лимузена тяжелая рука, но не зоркий глаз, — произнес другой солдат, — все сразу иметь невозможно.
— Будет вам, будет! — сказал капрал. — Давайте подведем итог: перед нами человек, несущий на своих плечах другого человека.
— Капрал прав! — хором воскликнули солдаты.
— Я всегда прав, — произнес человек с шерстяными нашивками, — прежде всего потому, что я ваш капрал, затем как старший по званию; и если кто-нибудь еще продолжает сомневаться, то он сможет сейчас убедиться в правоте моих слов, ибо эти люди направляются в нашу сторону.
Действительно, нищий, о котором только что с таким жаром спорили солдаты и в котором наш читатель, несомненно, признал Триго, а в волынке, шарманке и котомке — Обена Куцая Радость, свернул налево и пошел по откосу к посту Сен-Коломбен.
— Какие мерзавцы! — продолжал один из солдат. — Подумать только, если бы этот урод застал одного из нас в зарослях, он бы, не задумываясь, всадил в него пулю. Не так ли, капрал?
— Возможно, — ответил капрал.
— А когда он увидит, что нас здесь много, — продолжал солдат, — то подойдет и попросит милостыню, трус!
— Так я и раскошелился! Он у меня не получит ни су! — сказал первый из солдат, принимавших участие в разговоре.
— Подожди-ка, — произнес второй, поднимая с земли камень, — вот что я положу ему в шляпу.
— Я тебе запрещаю это делать, — сказал капрал.
— Почему?
— Потому что у него нет шляпы.
И солдаты покатились со смеху, единодушно признав шутку старшего по званию исключительно остроумной.
— Ладно, ладно, — произнес один солдат, — на каком бы инструменте ни играл этот чудак, не будем его обескураживать. Не кажется ли вам, что в этом убогом скрывается тьма талантов, а вы хотите пренебречь такого рода спектаклем, который на нас свалился?
— Спектаклем?
— Или концертом… Все попрошайки этого края вроде трубадуры. Мы его заставим спеть нам все песни, какие он знает, и даже те, каких не знает, и это поможет нам скоротать вечер.
