Малое время спустя с английским негоциантом Джоном Мерком отправлены были в Лондон ещё четверо молодых людей.
Слёзы, слёзы лились по московским домам…
Семён Никитич донёс Борису, что к патриарху Иову обращались многие с просьбами заступиться за православных отроков, не дать им сгинуть на чужбине.
— Ну и что патриарх? — спросил Борис.
Дядька помялся, изобразил лицом неопределённость.
— Отмолчался, — ответил невыразительно и тут же добавил с большей твёрдостью: — Однако, говорят, слёзы льёт и скорбит душой.
Борис помедлил, посмотрел на дядьку, сказал:
— Молчит, ну и хорошо.
На то Семён Никитич возразил:
— Ан не всё хорошо, государь. Разговоры всякие опять по Москве пошли. Шепчут разное…
Царь поднялся с кресла, прошёлся по палате. Семён Никитич, водя за царём глазами, ждал. На лице Борисовом явилось несвойственное ему ожесточение, и казалось, вот-вот с уст его сорвутся злые слова. Царь остановился у окна, поднял руки и оперся на свинцовую раму, тяжкой решёткой рисовавшуюся на светлом небе. Семён Никитич замер, глядя в царёву спину. И было это так: глубокая амбразура окна, вздетые кверху, раскинутые царёвы руки и решётка. Семёну Никитичу показалось, будто царь рвётся навстречу светлевшему за решёткой небу, но черно-сизый свинец не пускает его. Царь стоял неподвижно, и всё напряжённее, внимательнее вглядывался в его спину Семён Никитич. Наконец царь опустил руки и отошёл от окна. Видно было, что возникшее ожесточение Борис преодолел. Лицо его вновь было спокойно.
— Ладно, — сказал он дядьке, — ступай.
Семён Никитич повернулся и вышел, но, и спускаясь по дворцовой лестнице, всё видел: решётка и на ней чёрным на светлом небе, распятой тенью фигура царя. И ещё видел он Борисовы губы, кривившиеся на лице и вот-вот, казалось, готовые выговорить что-то злое. Семён Никитич даже задержался у выхода из дворца, пытаясь понять, что хотел сказать царь. На лице его выразилось такое движение мысли, что мушкетёр из царёвой охраны, взглянув на него, подступил ближе. Пристукнул шпагой в гранитную ступеньку. Но дядька только глянул на мушкетёра и пошёл через дворцовую площадь.
Предупреждение Семёна Никитича не остановило Бориса. В Думе он сказал, что намерен послать в северные города Вологду, Великий Устюг, Архангельск старательных к тому людей для сыскания рудознатцев, железоплавильного и медеплавильного дел мастеров.
— Земля наша богата, — сжав подлокотники трона и подавшись вперёд, сказал царь, — а мы не ведаем, что в ней есть. — Обвёл глазами бояр. — О российских умельцах заботу иметь должно, а где она?
Никто не посмел возразить Борису, видя раздражение царя, но никто и не поддержал. Только старый боярин Катырев-Ростовский покивал высокой шапкой: так, мол, так.
Дума приговорила — послать людей. Многие облегчённо вздохнули: «Слава богу, сегодня обошлось малым… А что до того, что людей послать в северные города, то пускай, оно ничего. И брань царская тоже ничего. Оно хотя и царская брань, а всё на вороте не виснет. Пускай его…»
Но Борис на том не остановился. Сказал, царапая по боярам глазами, как филин из дупла, что полагает послать в ганзейские города знатного купца с Кукуя Бекмана для приглашения на царёву службу мастеров того же рудознатного, железоплавильного и медеплавильного дел, так как очевидно, что мастеров оных великая нехватка на Руси. А также велит он купцу Бекману врачей и аптекарей приглашать для службы на Москве.
Бояре заворочались на лавках: «Опять, опять иноземцев на шею наколачивают. Потаковщик иноземцам Борис, а что их тащить на Русь, сам же сказал, что земля наша богата…»
Недовольный рокот прокатился в Думе. Но поднялся думный дьяк Щелкалов, и рокот смолк. Думный зачитал наказ Бекману:
— «…ехать в Любек, или на Кесь, или другие какие города, куда ехать лучше и бесстрашнее. Приехавши, говорить бурмистрам, ратманам и палатникам, чтобы они прислали к царскому величеству доктора, навычного всякому докторству и умению лечить всякие немощи. Ежели откажут, искать самому рудознатцев, которые умеют находить руду золотую и серебряную, суконных дел мастеров, часовников и так промышлять, чтоб мастеровые люди ехали к царскому величеству своим ремеслом порадеть».
Скрепя души, бояре и это прожевали, как проплесневелую горбушку. Приговорили сей наказ утвердить и купца Бекмана послать с царским поручением.
Но и это оказалось не всё. Царю Борису не надо было бы гнать коней, не снимая кнута со спин, придержать малость, по он покатил тройку во всю прыть.
— А так как полагаться нам постоянно на иноземных мастеров не пристало, заботясь о благе России, считаю нужным послать доктора Крамера в неметчину, дабы он, приискав там, привёз в Москву профессоров разных наук и советчиков для обучения молодых россиян, — сказал Борис твёрдо.
Дума загудела, как потревоженный пчелиный улей: «Как? Едва-едва отбились от геенны пагубной — университета на Москве, а он вновь за своё… Профессоров на Москву, советчиков иноземных… Нет…»
И здесь вспомнили: и казнь Бельского, и седину его бороды на досках позорного помоста, и всех кружащих около царя иноземцев. Рудознатцы, мастера различных ремёсел — это было одно. Профессора, советчики — иное. От веку на Москве знания держало боярство, из рода в род их передавало, научая будущие поколения, как государством управлять, как людей преклонять перед властью, как с иноземными державами разговор вести, воинской доблести и воинской же науке учило и тем стояло у трона. А тут на тебе. Профессоров из неметчины…
— Нет и нет, — гудела Дума, — не быть тому.
Гневные лица, дрожащие от ярости бороды оборотились к царю. И вдруг Борис разглядел умно, внимательно следящие за ним глаза Фёдора Романова. Лица вроде бы даже и не видно было, но вот глаза смотрели, казалось, в саму душу Борисову, твёрдо смотрели, всё понимая, всё замечая и говоря с очевидностью, что они не уступят и малости из принадлежащего боярину. Видел Борис и лица бояр и думных дворян, которые могли бы поддержать его. Князь Фёдор Ноготков-Оболенский ободряюще выглядывал среди иных, а также князь Василий Голицын[98], царёва родня Сабуровы, Вельяминовы. Были и другие, но Борис уже понял, что Думу в сей раз не сломить.
Никакого решения относительно доктора Крамера и приглашения им профессоров для обучения молодых россиян Дума не вынесла.
В тот же вечер, в свободный час, играя в своих покоях с царевичем Фёдором в завезённые на Русь из Персии шахматы, Борис спросил сидящего тут же Семёна Никитича:
— Так какие разговоры на Москве-то, что говорил ты давеча?
Царёв дядька, коснувшись пальцами лба и разглаживая набежавшие на чело морщины, ответил, как и прежде:
— Разное говорят, государь, разное…
— А всё же? — настаивал Борис, не отводя глаз от шахматной доски.
Навычный в любимой им игре царевич теснил Борисовы фигуры. Царь рассеянно коснулся пальцами вырезанной из слоновой кости ладьи и передвинул её на два поля. Оборотился к дядьке:
— А всё же, всё же?
И тут царевич сказал звонким, молодым голосом:
— Мат! Шах умер.
Борис взглянул на доску, обежал глазами фигуры, но было видно, что не шахматы занимают его мысли. Однако он улыбнулся, сказал:
— Да, да…
Поднявшись от столика, полуобнял царевича за плечи и так, обнявшись, проводил до дверей. Перекрестил с благословением на ночь и, когда двери за царевичем закрылись, повернулся к Семёну Никитичу.
— Ну? — спросил настоятельно, с изменившимся, сосредоточенным лицом.
— Да вот говорят, государь, — поднявшись с лавки, ответил Семён Никитич, — что на подворье Романовых опять холопов из деревень собирают и всё таких везут, что только дубину в руки. Крепких подбирают молодцов.
Царь сел к столику, наугад взял шахматную фигуру и, словно любуясь искусно сделанной вещицей, неспешно поворачивал её в пальцах. Полированная слоновая кость светилась изнутри. Не глядя на Семёна Никитича, Борис спросил:
