— Почему? Откуда такое поругание древней крови?

Но то всё разговоры. Дело надо было варить, и заварили. Варить дворцовую кашу на Москве всегда было много мудрецов. Стены кремлёвских домин толсты, окна тесны — голосов из-за них не слышно. А за стенами, за оконцами теми не один вопленно крикнул, заплакал кровавыми слезами. Власть-то высокая не только честь, но и боль. Подвалы глубокие, тёмные, гнилые в правительских дворцах не для того роют, чтобы солить в них огурцы. Много бы рассказали те подвалы, но двери на них навешены крепкие, кованные из железа, и затворены они навечно от людских глаз. Открывают их порой после смерти того или иного правителя, кто наломал так, что дышать нечем, и то только узкую щель приоткрывают, а в неё, ведомо, увидеть можно чуть. На том власть на Руси стояла, стоит, да и стоять ещё, наверное, будет долго. Так считают: позволь мужику заглядывать куда не велено — заговорит. А нужен ли мужик со своими словами? Он ведь такое нагородит! Нет, лучше уж пускай он не видит, не слышит, а главное — помалкивает. Оно покойнее. От века написано мужику лямку тянуть, вот и тяни. Чего ещё-то? Ишь ты…

Шуйские подняли посады. Андрей Шуйский[52] на тайной встрече с торговыми людьми при свете пригашенных свечей говорил:

— Сидите на мешках своих, а Бориска Годунов нож наточил. Всколыхнётесь, да поздно будет.

Тряс бородой. От злобы великой царапал ногтями крепкую столешню, и лицо от натуги и сжигавшего завистливого адова огня пылало багровыми пятнами. Посадские хмурились — всё же страшно было против правителя идти. Но раскачали и их.

— Мы вам радетели, — скалился боярин Андрей, — вы нам поможете — и мы вас не забудем.

И уже кое-кто за поясом нож шарил. А боярин Андрей всё наддавал, силился, да и знал, как мужиков торговых за душу взять, поддеть за живое.

— Вот, — Говорил, — Борис-то клонится всё больше к купцам аглицким да немецким. Смотрите, позападают ваши дворы. Англичанина да немца вам не перешибить, коли Борис беспошлинно позволит торговать им на Руси, а у него за тем не станет. Ему плевать на вас.

Лез в карман. А тут уж торговый мужик свирепел. Попробуй-ка у торговца отнять копейку! Он зарежет. Через копейку ему не перешагнуть и под крестом. Одной рукой креститься будет, а в другую возьмёт нож.

— А что, ребята, — заговорили на посадах, — изживёт нас Борис. Подниматься надо!

Зашевелились. В лавках, в торговых подвалах — крик, шум. Стало не до торговли.

— В набат ударить и навалиться скопом!

Шуйский, как на каменку, горячим подбрасывал:

— Без порток останетесь. Разденет посады Борис.

Ну и не без вина, конечно, обошлось. В таком разе вино первый помощник.

Стук, стук, каблучок.

Дай-ка выпью, мужичок.

Выпью, загуляю, песню заиграю!

А под хмелёк да песню можно много наворошить. И глядь, тут уже бочку горячего разбили, там донышко ковырнули.

— Подходи, подходи выпей!

И ещё в бочоночек топориком — тук. И всё огневое, огневое в кружку:

— Пей, пей, да не забудь, кто налил!

Меж собой верхние говорили по-другому:

— Вона, оглянись — Речь Посполитая, Литва… Там шляхетство вольно. Каждый пан — пан. Его властью не задавишь сверху. Прибьём Бориса, по своей воле править будем. Фёдор блаженен, телком будет послушным. Была, была боярская воля на Руси, куда как славно жили.

Вспоминали золотые дни.

И на Варварке по ночам на подворье Романовых тревожные огни вспыхивали в окнах, скрипели тайные калиточки, отворяемые для неведомых людей, взлаивали псы. А на подворье Шуйских в ночи голоса, похрустывает снег под злыми каблуками. В домах Мстиславских беспокойно… И «шу-шу», «шу-шу» там и тут:

— От служивого племени крапивного житья не стало. Приказы задавили: и то покажи, и в том ответ дай. Или мы в своих вотчинах не хозяева?

А о правителе уже и не говорили, но шипели только:

— На нём креста нет… Всё может. Вон к Ирине-царице, сестре своей, не надеясь на мужскую силу Фёдора, людишек допущает из тех, что до баб люты… Чадо, чадо своей крови хочет посадить на трон. Фёдор о том прознал и палкой бил его, а Борис-то, Борис ножом Фёдора чуть не запорол, едва удержали.

Жёлтой слюной исходили:

— Царица девочку родила, а её подменили мальцом стрелецким. Благо, царь Фёдор угадал обман, а так быть на троне неведомому выродку.

И опять «шу-шу», «шу-шу»… Вали кулём, там разберём. Лишь бы погрязнее, погаже, погуще, почернее.

От таких разговоров у людей мутилось в головах.

— Нда… Вот тебе и клюква… — И, руку загнув за спину, скрёб по рёбрам человек.

Да тут уж скреби хоть по всем местам — не поможешь. Только вот и сказать оставалось:

— Нда…

Борис с походного стульчика всё взглядывал и взглядывал на бояр. И те затихли, придавленные его взорами. Видели — задумался царь. И о чём? Темна царская душа, и как обернётся дума царёва — неведомо. Уж лучше, когда весел царь. А Борис был невесел. Куда там… Губы плотно сжаты, глаза затенены веками — не угадаешь в них ничего. Зябко под таким взором.

Царь оборотился ко входу в шатёр и остановил взгляд на главном своём телохранителе, капитане мушкетёров. Тот стыл в каменной позе: руки в чёрных перчатках на эфесе упёртой в пол тяжёлой шпаги, грудь, одетая в панцирь из буйволиной толстой кожи, бочонком вперёд, лицо под козырьком боевого шлема. И всё же видны были грубые морщины по бокам хищного, как щель, рта, крючковатый нос, торчащий вперёд, словно кованая подкова, подбородок. Глядя в неподвижное лицо капитана, Борис припомнил лихую, вбитую в голову на всю жизнь ночь.

Накануне узнано было, что князь Андрей Шуйский ездил на литовские границы и встречался с литовскими панами. Не давала покоя верхним на Москве литовская и польская вольница. Бояться нужно было в любой час ножа в спину. Борис кожей нож тот чувствовал — вот-вот вопьётся. Ходил по лестницам дворцовым и оборачивался. Сейчас, мнилось, прянет человек из темноты. Дыхание перехватывало. И всё больше и больше вокруг подворья Годуновых похаживало крепеньких мужичков из посадского и торгового люда. Так-то на каблучок, осторожненько, ножку поставит молодец, на носочек обопрётся, и видно: ходить-то он ходит, а до того, как прыгнуть ему, миг остался. И улыбочка неласковая на лице у такого, глаза так и шарят из-под прищуренных век.

И кинулись.

Борис услышал в ночи, как торопливые шаги застучали в доме. В спальную палату вбежал верный человек. Лицо будто обсыпано мукой, рот разинут. Выдохнул:

— Боярин!

Борис бросился к оконцу.

В ворота ломились, по заснеженному двору бежали мушкетёры. Один оборотился ко дворцу, и при свете факела Борис узнал капитана. Капитан вскинул в руке шпагу и, крикнув что-то мушкетёрам, заторопился к воротам. По подворью гулял метельный ветер, рвал огонь факелов, свистел. В ворота садили бревном. От плах брызгами летела щепа.

В ту ночь отбились. Розыск был краток. Андрея Шуйского на телеге в деревню свезли, в ссылку. Торговых мужичков покрепче пощупали. А кое-кому и лихие головёнки поотрубали. Так-то палач ухватил за волосы, пригнул к плахе, и тяжёлый топор ударил сильно: хрясть!

Вороньё, московское заполошно сорвалось с обмерзших, покрытых инеем стен, святых крестов, с дворцовых башен — заорало, закувыркалось в синем безмятежном небе. Ну да что вороне московской стук топора. Она к тому навычна. Поорала стая да и села всё на те же святые кресты, на зубчатые, чудно изукрашенные стены до другого раза подождать, когда загуляет топор. Нахохлились птицы. А оно резон был к тому. В который раз увидеть воронью довелось, что на плаху-то уложили не того, кого след. Гнездо Шуйских разворошить поопасался правитель. А побить мужичков на Москве — забава. Нахохлишься и головку — хоть и птичью — спрячешь под крыло. Слабого бей под дых — он упадёт легко. А вот сильные трудно падают, да ещё и неведомо — завалится такой да тебя же и придавит. Нет, лучше на святой крест повыше сесть, растопырить пёрышки и не глядеть, что там в людском море.