Царевич повелел служить благодарственный молебен. В Путивле ударили в колокола. Медные голоса заговорили над городом:

Бом! Бом! Бом! Поднимались выше тоном:

Динь! Динь!

И решительно, мощно, невесть чему радуясь:

Бом!

А радоваться, правду сказать, было нечему. Плакать следовало, но всё одно:

Бом!

Мнимый царевич слушал трезвон, сидя с гетманом Дворжецким, выбранным шляхтой вместо отъехавшего в Польшу Юрия Мнишека. Тут же за столом были иезуиты Чижовский и Лавицкий и тихий монашек, представлявший нунция Рангони.

— Хорошо звонят на Путивле, — сказал мнимый царевич и, неожиданно собрав морщины у глаз, обратился к Дворжецкому: — Пан гетман, распорядись, дабы выкатили из обоза три бочки водки городу.

Дворжецкий удивлённо вскинул на мнимого царевича глаза.

— Радость так радость! — одушевляясь, сказал мнимый царевич.

— О-о-о! — поддержал тихий монашек. — Разумно. Нет лучшего средства для завоевания приязни русского человека, чем колокольный звон и водка.

Мнимый царевич оборотился к нему, оглядел монашка и сказал:

— Нет, пан не прав… Есть и ещё средство.

Водку путивлянам выставили. А через час, когда черпала жаждущих горячего напитка по дну бочек скребли, мнимый царевич в окружении польских рыцарей выехал на коне из своего двора.

Конь под ним был бел, как сметана. Царевича же, напротив, обрядили во всё чёрное. Ветер отдувал за его спиной чёрный плащ, гнул на шляпе чёрное перо.

Наряд сей мрачный понадобился Отрепьеву для того, что повелел он православным священникам Путивля выйти на поле перед крепостью и отслужить молебен по убиенным во время штурма. И пожелал во время службы сей быть среди молящихся. Вот и плащ чёрный, и перо, как вороново крыло. Народ, особенно из тех, что забавлялись возле бочек с водкой, повалил следом.

Священники с иконами и хоругвями торжественно, соблюдая строгий чин, вышли из крепости. Истовые лица, скорбь в глазах. Бог витал в молитве над головами людей.

Снег был крепок, твёрд под ногой, стелился ровно, бело, и казалось, нет конца полю. А на поле-то этом вовсе недавно падали люди, кропя его кровью и в последней муке охватывая землю трепетными руками. Да, были среди них и те молодые, что и пожить-то не успели и не поняли — какая она есть, эта земля. Мачеха ли жестокая, мать ли ласковая? Теперь им этого было не узнать.

Алые хоругви кострами горели над головами молящихся. Мрачно смотрели глаза святых с тёмных икон.

Царевича кобылка, лёгкая, подбористая, с осторожностью ставила копыта в снег. Тонкие, точёные бабки, неширокая грудь, на выгнутой шее высоко поднятая узкая голова. Розовые ноздри клубками выбрасывали голубой парок. Отрепьев стыл на её белой спине чёрным столбом. Глаза мнимого царевича были широко распахнуты, на лице не двигался ни один мускул, ни одна морщинка.

Голоса молящихся вздымались к небу всё жарче, истовее, исступлённее. Трудно человек живёт, и на дороге своей бьёт ноги, треплет тело, ушибает душу, и когда до молитвы дойдёт, то выльет в ней всю жалобу свою за тяжко пройденную дорогу, горечь, что изо дня в день горло жжёт, трепет надежды на лучшие вёрсты, которые якобы ещё впереди.

Кто-то в толпе, разгорясь душой, глянул на царевича и вдруг увидел — из широко распахнутого глаза на застывшую в молении щёку сползла слеза. Локтем толкнул соседа:

— Гляди.

И другой обернулся, за ним ещё один и ещё… Обомлели — лицо царевича было залито слезами. Потрясённый вздох прошёл по толпе. И в этом вздохе было — вот он, царь сострадающий, милостивый, желанный, царь — надежда!

Когда молящиеся вернулись в крепость, то всем миром прихлынули к дому царевича.

Отрепьев — молча, всё с тем же, что и прежде на поле, застывшим лицом, сошёл с коня. Остановился. К ногам его бросилось несколько человек. Тянули руки. Но он, не сказав ни слова, повернулся и медленно пошёл по ступенькам крыльца. Увидел: на крыльце, сбоку, хоронясь незаметной тенью, стоит тихий монашек и глядит упорно. Мнимый царевич, не задержавшись, прошёл мимо. Двери за ним притворились. Отрепьев вошёл в палату. Оглянулся. Монашек стоял за спиной, у притолоки. Губы мнимого царевича дрогнули. И негромко, так, что мог услышать только монах безмолвный, сказал:

— Понял? Колокольный звон, водка… А надобны ещё и слёзы.

— Виват, — так же негромко ответил монашек, — виват!

И много было в этом негромком голосе.

Удача, казалось, вновь споспешествует мнимому царевичу. Однако он понимал, что оставшиеся при нём поляки да малое число казаков не та сила, чтобы воевать московскую рать.

Отрепьев вспомнил пана Мнишека, его обещания перед отъездом в Польшу. И решился написать письмо королю Сигизмунду. Но писать от своего имени Отрепьев не стал, понимал — пустое. Прошёлся по палате, закусив губу, посмотрел в окно, припомнил могучую фигуру короля, его настороженный взгляд. Он робел перед Сигизмундом, да оно и понятно.

Снег лепил в оконце, накапливался у верхнего края и, огрузнув, сползал сырыми потёками. Зима переламывалась на тепло. «Тепло, тепло», — подумал Отрепьев, и мысль к нему пришла, что с теплом ободрится московское дворянское ополчение и войско Мстиславского может усилиться. «Письмо надо писать, — решил Отрепьев, — не от себя, но от люда северского».

Мнимый царевич призвал к себе Сулеша Булгакова — человека незначительного, из путивльских детей боярских, однако предавшегося ему полностью. Сулеш, не выслужив ни богатства, ни чина на царской службе, подбил мятеж в Путивле, и он же самолично Мишке Салтыкову верёвку к бороде привязал и так, на верёвке, велел представить мнимому царевичу. Ему, Булгакову, ныне терять было нечего. Прощения у царя Бориса вымолить он не мог, хотя бы и слезами кровавыми. Для него оставалось царевичу служить. «Коли передние колёса лошадь в гору вывезла, — говорили, — задние сами побегут». А он, Булгаков, не то что передние колёса перекатил через горку, но и под телегу плечо подставил, вперёд подавая. Знай кати во весь опор.

Булгаков к мнимому царевичу в палату вскочил как встрёпанный. Сломал пополам тело в поклоне. Понимал — на службе новой ему ныне лоб расшибать надо.

Тогда и было сочинено письмо, как указано в бумаге сей: «Из Путивля лета 7113 месяца января 21 дня»[123]. В послании этом говорилось: «…жители земли северской и иных замков, которые государю Дмитрию Ивановичу поклонились… убогие сироты и природные холопы государя Дмитрия Ивановича… просим с плачем, покорностью и унижением, дабы король смилостивился над нами и убогие службы наши под ноги Вашего королевского величества отдаём…»

— Скачи в Варшаву, — сказал Сулешу Булгакову мнимый царевич, — в ноги падай, но письмо в руки королевского величества передай. Помощником тебе пан Мнишек.

Булгаков затрепетал, услышав имена тех, с кем ему предстояло встретиться. Припал к руке царевича.

В тот же час из Путивля в раскрывшиеся ворота выскакали с полдюжины всадников и, не жалея коней, погнали по льдистой дороге. Первым скакал Сулеш Булгаков. На боку у него была сумка, которую беречь ему повелели больше жизни.

Но это было не всё из того, чем умножить надеялся мнимый царевич своё воинство. Послал он и на Дон, и в Сечь людей — звать казаков. К Сечи повёл станицу Иван-трёхпалый, больше и больше входивший в силу при мнимом царевиче, после того как смутил черниговцев. Этот землю рыл шибче Сулеша Булгакова, и на него сильно надеялся Отрепьев.

— Будут, будут казачки, — сказал Иван-трёхпалый и, выезжая из ворот путивльских, так свистнул в два пальца, как только в лесу свистят. А он-то, известно, в лесу тому и учился.

Стрельцы, стоящие в воротах, хотя и предались мнимому царевичу, а головы нагнули. Уж больно диким пахнуло от свиста того, страшным.

— Тать, ах, тать! — сказал один из них, боязливо глянув на Ивана, выскакивавшего из ворот. И чуть было другие слова с губ у него не сорвались: «Так кому же мы служим?» Ан увидел, что другой, его же полку, глянул на него косо, и он словами этими подавился.