Реми попытался рассмотреть того, кто делал это, но смог увидеть только светлое, мерцающее сияние, сквозь него неотчетливо виднелись где-то в необъятной вышине коричневые ветви дуба, на которых трепетала юная листва, за ними пробивалась пронзительная голубизна неба. Он еще успел почувствовать, как кто-то распутал узлы на веревке, стянувшей руки, и освободил их, после чего сознание покинуло его, а душа отправилась блуждать по темным дорогам боли и страха, пока не пришла пора вновь вернуться в тело в пропахшей травами и диковинными снадобьями хижине деревенской знахарки.

… - Ничего-ничего, — сказал Моррис, созерцая веревки с окровавленными крючьями, лежащие под дубом на залитой кровью траве. Тело изгоя так и не нашли, как и следов того, кто помог ему освободиться. — Пусть себе погуляет. Пусть убедится, что у него нет иного пути, нет выбора, кем ему быть. А мы подождем. Да, Моргот, мы подождем. Вороны умеют ждать…

Спящий город окутало черное, ночное покрывало. Было душно как перед близкой грозой, которая никак не может разразиться освежающим ливнем, а все томит и томит предчувствием беды, не давая дышать свободно, нагоняя тяжелую дрему, больше похожую на морок. Небо сплошь закрыли плотные тучи, в которых с глухим, неясным ропотом кое-где проблескивали жаркие, сухие молнии. Редкие фонари на улицах словно задыхались, окруженные непроглядной тьмой, светили тускло, нервно моргали и временами гасли. А может их накрывали на миг мрачные тени, что бесшумно носились между домами, сливаясь с ночью и заглядывая в темные, зашторенный окна, заставляя жителей беспокойно метаться в постелях и видеть свои худшие кошмары, от которых тело покрывалось холодным, липким потом.

Надежно запертый в городской каталажке Реми, после долгих, бесплодных раздумий, погрузился на своем жестком, каменном ложе в тревожный сон, где в мучительных видениях вновь оживало прошлое, звучали грубые голоса, воронье карканье и помощь все никак не приходила. Шрамы, оставленные крючьями, вдруг налились болью, будто снова закровоточили и открылись ранами. Он начал стонать сквозь стиснутые зубы, пытаясь вырваться из цепких, паучих объятий сна, но тень, что лежала на его глазах не давала ему сделать это.

Особняк Лэптонов, также как и все в эту ночь в городе, был погружен в душную мглу. Было необыкновенно тихо, мир будто разом оглох и онемел. Даже листья на деревьях поникли и замерли, не смея своим шелестом нарушить молчание, в котором было что-то настолько зловещее, что пташки, внезапно пробудившись, испуганно вжимались в гнезда, а мелкие зверушки забивались глубже в щели и норы, забывая дышать.

Лишь в окне под самой крышей виднелся слабый свет лампы, стоящей в глубине комнаты. Этот робкий огонек был единственным светлым пятнышком на черном, грубом полотне ночи.

После бурного объяснения с отцом, закончившегося скандалом, Эйфория провела не один час в раздумьях, придя к выводу, что единственная возможность для нее остаться с Реми, уйти вместе с ним на рассвете этого дня. Препятствием могло стать то, что она вновь была предусмотрительно закрыта отцом в своей комнате. Но предвидя такой поворот, загодя запаслась крепкой, длинной веревкой, потихоньку утащив ее из сарая и спрятав в шкафу за корзиной со своими старыми игрушками. Она собиралась не спать всю ночь, и как только пение пробудившихся птиц подскажет ей близость рассветного часа, выбравшись из дома, бежать к зданию городского суда, где, запертый в комнате для нарушителей порядка, томился Реми. Она собрала в рюкзак вещи, которые могли им понадобиться в первое время, а также, опустошила шкатулку, переложив деньги и золотое кольцо матери в маленький кошелек. После чего убрала его в карман куртки, переоделась в удобную для побега одежду: штаны и майку, что были на ней в памятном походе, и наконец, присела отдохнуть в кресло, которое мягко обхватило ее, пригласив немного расслабиться. И как только нервное напряжение начало отпускать, Эйфория почувствовала, что сознание стало охватывать сонное оцепенение. Она вдруг заметила, какая необычная тишина разливалась в ночи, без шелеста листьев и стрекота цикад, без песен хмельных, припозднившихся гуляк, лаянья псов, колотушки сторожа, словно город накрыло глухое, черное одеяло. Это показалось ей странным, но увлеченная собственными мыслями и заботами Эйфория не придала тому значения. К тому же, ее все больше и больше охватывало странное дремотное состояние, она безуспешно пыталась стряхнуть навалившуюся сонливость, хотела пошевелить рукой или встать, но вместо этого продолжала неподвижно сидеть в кресле уже не понимая спит она или бодрствует.

— Наверное, я все ж таки уснула, — как-то отстраненно подумала Эйфи, безучастно наблюдая как сами собой, видимо от поднявшегося ветра, раздвинулись легкие занавески, распахнулись настежь створки окна и на подоконник вползла тень, чьи очертания напоминали поначалу змею, которая становилась все больше и плотнее, превращаясь во что-то иное, более мрачное, более черное. И вскоре с подоконника на пол ее комнаты соскочил огромный ворон, посмотрел на нее искоса, наклонив голову с большим острым клювом. Его глаза в отличии от обычных птичьи глаз не блестели, отражая свет лампы, были тусклыми и отливали красным. Взгляд был недобрым, и у Эйфории где-то в глубине сознания начала биться испуганная мысль, что нужно скорее бежать, закричать, позвать на помощь, разбудить весь дом, но она продолжала зачарованно смотреть на страшного гостя, не в силах пошевелиться. Ворон негромко каркнул, и в голове Эйфории зазвучал голос, как будто ее собственный и в то же время чужой. Он начал со змеиным присвистом шептать ей, что ничего ужасного не происходит, что он, ворон, — мудрая птица, ей нужно только слушать его и выполнять все, что он скажет, что это для ее же блага. Здесь ей показалось, что ворон почему-то заговорил голосом ее отца. Она попыталась возразить ему, но вместо этого зачем-то согласно кивнула головой.

— Это всего лишь сон, кошмарный сон. И мне нужно проснуться, непременно нужно. Иначе будет поздно, я не успею, — вновь неотчетливо подумалось ей. Правда, для чего ей нужно непременно проснуться, почему будет поздно и куда ей так нужно успеть, она уже не могла сказать. Мысли все больше путались, слабели и словно тоже засыпали, пока не уснули окончательно. Последнее что Эйфория помнила, как она по приказу ворона поднялась с кресла и подошла к открытому окну, после чего в ее памяти наступил провал…

Реми проснулся на рассвете от сознания что случилось что-то дурное, он резко открыл глаза и некоторое время лежал и прислушивался, стараясь понять, чем вызвана охватившая его душу тревога. Но было тихо, где-то далеко едва слышно пропел петух, за окном щебетали птицы, сумрак в месте его заточения светлел с каждой минутой, небо на востоке заалело и поднявшийся ветер, стал раскачивать верхушки деревьев, окружавших здание городского судилища. Скоро за ним должны были прийти, чтобы выпроводить из города, но не это заставляло сжиматься в смятении его сердце. Всю ночь его мучили кошмары, от которых никак не получалось проснуться, и даже сейчас он чувствовал, как продолжали ныть шрамы на теле, отдаваясь болезненным эхом в его душе.

Реми встал и подошел к высоко расположенному окну, вцепившись руками в решетку, приподнялся и попытался через частый переплет разглядеть, что творится снаружи, но увидел только бледно-голубой кусочек неба с безмятежными, утренними облаками, которые восходящее солнце окрасило нежно-розовым цветом. Как будто все было спокойно, но тревога у него в груди не унималась, напротив стала только отчетливей. В нем отчего то все больше крепло убеждение, что произошло что-то по-настоящему плохое. Он отпустил прутья решетки, спрыгнул на пол и, склонив голову, застыл в задумчивости. Очнуться его заставил скрежет ключа в замке и протяжный скрип открывающейся двери, за ним пришли стражники, чтобы согласно распоряжению городской управы выдворить за пределы города. Реми облегченно вздохнул, его хотя бы выведут наконец из этой каменной клетки и он, освободившись на границе края от провожатых, сможет незаметно вернуться и выяснить в чем дело, что за темные дела творились этой ночью, отзвук которых не давал ему даже сейчас свободно дышать.