Он не знал откуда пришли к нему эти мысли, может из тех странных снов, что иногда ему снились. В них он снова был ребенком, в их старом доме на склоне Одинокой горы, сидел за светлым сосновым столом и читал какую-то черную книгу. От нее веяло злом, древним злом и вместе с тем необъяснимой, суровой силой. Он страшился ее читать, и когда переворачивал очередную страницу, душу его охватывал сильный трепет, заставлявший пресекаться дыхание и замирать сердце. Но тот, кто был с ним в комнате, Реми никогда не мог потом, после пробуждения, вспомнить, кто это был, побуждал его читать дальше. Перевернув последнюю страницу, он просыпался в холодном поту с сильно бьющимся сердцем и долго лежал без сна. Он никогда не помнил ничего из того, что прочел в этой черной книге, лишь одна страница ярко пламенела в его памяти, каждым своим словом причиняя боль. Именно она подсказала ему путь, следуя которому он мог обрести свободу, но чем оканчивался этот путь было скрыто от него тьмой неизвестности. Но Реми не видел для себя другого выхода. И какой бы исход не ждал его на этом пути, то что готовил для него Моррис было во сто крат ужасней.

Для исполнения задуманного Реми нужны были все силы, которые он мог собрать в своем измученном теле и возможность хоть ненадолго укрыться от недоброго, пристального надзора воронов. И он надеялся, что такая возможность у него будет.

Солнце высоко поднялось в небе, осветив своим ликующим светом опушенный первой, весенней зеленью лес. Раскидистые, древние дубы, окружавшие крепость Воронов, посвежели после зимнего сна и казались уже не такими угрюмыми и мрачными, солнечные зайчики скакали по их морщинистым шкурам, расцвечивая золотистыми пятнами. Протянутые во все стороны словно в немой мольбе, черные, скрюченные ветви с юной, неудержимо рвущейся в рост листвой, тихо покачивались под порывами свежего западного ветра. Этот же ветер доносил до Реми запахи влажной земли, прелой лесной подстилки из прошлогодних листьев, аромат молодой травы, устилавшей поляну пока еще редкими, невысокими куртинками. Солнечные лучи ласкали нежным теплом его лицо, плечи и грудь, омывали и согревали своим сиянием, но внутри у него все словно смерзлось в сплошной ледяной ком.

Он и другие ронги, те кому предстояло пройти обряд обращения в воронов, стояли на лесной опушке в глубине колдовского бора в ожидании начала охоты. Все были сосредоточены и серьезны, без обычных задиристых криков и выходок. Под грозным взглядом Моргота ронгонки, а всего их, не считая Реми, было тринадцать, выстроились в ряд. С самого начала нарг приказал Реми отойти в сторону к низкому, каменному столбу на котором лежали узкий, костяной кинжал похожий на длинный вороний коготь с нанесенными на него знаками обращения, и железный ошейник с клеймом скарга и высеченными по окружности словами древнего заклятья подчинения. От него исходило едва заметное зеленоватое свечение, того неприятного, мертвенного оттенка, какой можно увидеть у болотных огней, что пляшут в ненастные ночи над гибельной трясиной, заманивая путников. Реми знал, кому скарг предназначил этот подарок, и при взгляде на него, ощутил, как вновь окрепла его решимость пойти наперекор определенной ему Моррисом участи. Уж лучше рискнуть, испытав судьбу, чем провести остаток жалкой жизни подобно свирепому, кровожадному зверю, в клетке на цепи, не имея своей воли.

Наконец, Моргот, закончив осмотр подопечных обратился к ним с традиционной речью, напомнив, что все они обязаны явиться сюда не позднее полуночи с живой жертвой, чтобы здесь на поляне извлечь из ее груди еще трепещущее сердце для завершения обряда обращения. Каждый должен был избрать себе цель, достойную будущего ворона, это могло быть крупное животное — медведь, взрослый самец-олень, кабан, но самой ценной жертвой, дававшей наибольшую силу при воплощении в ворона, был человек, мужчина или женщина.

— Тот, кто опоздает, вернется без жертвы или упустит ее, будет казнен, — зловеще прокаркал Моргот, бросив при этом на Реми многозначительный взгляд, на губах его заиграла жестокая, злорадная усмешка. Реми быстро опустил глаза и склонил голову в знак покорности, длинные волосы скрыли его побледневшее от волнения лицо.

Он долго не поднимал головы, чувствуя на себе прожигающий, подозрительный взгляд нарга, а потом двинулся вслед за остальными ронгонками в глубь дремучей чащи. Его путь лежал к уступам Черных утесов и следовало поторопиться, чтобы успеть до полуночи вернуться обратно. Но сначала он немного покружил по лесу, кидаясь то в одну, то в другую сторону, чтобы запутать возможных соглядатаев, а когда убедился, что никого из черного племени поблизости нет, поспешил в нужном направлении.

Он шел без отдыха несколько часов, потом обдирая руки, ежеминутно рискуя сорваться в пропасть, на острые как пики камни, карабкался по отвесной скале к маленькой темной точке у самой ее вершины. Там, в такой узкой расщелине, что едва можно было протиснуться, пряталась небольшая пещера, в глубине которой бил из стены родник, стекая в каменную чашу в центре грота. Сверху, через отверстие, пробивавшее потолок пещеры насквозь, лился поток солнечного света, уже изрядно потускневшего, когда Реми достиг наконец цели своего трудного путешествия. Здесь он опустился на колени и припал к роднику, восполняя силы и утоляя жажду, затем сел и какое время задумавшись смотрел как играют на дне чаши серые каменные песчинки, крутясь и подскакивая. После чего вырвал из белой, мерцающей пряди один волос и провел ладонью правой руки по острому каменному выступу, как ножом рассекая свою плоть, пока не потек из ранки тонкий ручеек крови.

Он собрал эту кровь в ладонь словно в чашу, окунул в нее волос и крепко сжал. А когда разжал руку, волос вобрав в себя кровь, засветился, будто в нем разгорелось яркое, чистое пламя. Тогда Реми опустил его в родниковую купель, и вода в ней вскипела, забурлила и поток, переливавшийся через край каменной чаши, унес приношение дальше вглубь пещеры. (Продолжение следует).

На лес опустились нежные весенние сумерки, отчасти скрасив неприглядную и страшную картину бойни, что развернулась на мирной до того поляне, трава которой теперь стала черной от пролитой на нее жертвенной крови. Тринадцать черных фигур поочередно преклоняли колени перед скаргом Моррисом, принося клятву верности. Не хватало еще одного, чтобы восполнить число тех, кто сегодня должен был пройти обряд обращения в ворона.

— Думаешь, он вернется? — спросил Моргот скарга, чьи руки были за последний час тринадцать раз обагрены кровью, которую исторгли в последнем своем судорожном биении сердца, извлеченные из обездвиженных тел.

— Вернется? Ты сомневаешься в этом, нарг? — прокаркал Моррис со злобной усмешкой на лице, густо забрызганном кровью. — Конечно, он вернется. Он знает, что ему не скрыться, куда бы он не пошел, где бы не схоронился. Даже если он зароется глубоко под землю, мы найдем его. Высоко в горах — мы найдем его, среди большой воды — мы найдем его. Он наш, Моргот, и он знает об этом. Поэтому, да. Я уверен — он вернется, до полуночи еще есть время.

— Хорошо, — мрачно пробормотал недовольный Моргот, — Но, если опоздает, я пущу по его следу наших новых вронгов. Они с ним разберутся, так как он того заслуживает. Я видел его взгляд перед тем, как все они отправились на охоту. И скажу тебе откровенно, Верховный, он не понравился мне. Очень не понравился. Помяни мое слово, этот гаденыш что-то задумал. Меня ни на миг не обманули его показное смирение и лицемерная покорность.

Нарг еще много, что имел добавить, чтобы излить свое раздражение и неудовольствие тем, что ненавистного выродка допустили до обряда. И хотя его ждал крепкий поводок и надежная клетка, Моргот больше доверял своей интуиции, которая терзала его недобрым предчувствием, чем благодушию и уверенности скарга в том, что месяцы, проведенные в невыносимых условиях рабства, сломили волю гнусного ублюдка и его силу удастся обуздать. Он слишком хорошо помнил дерзкий, непокорный взгляд, в котором полыхало грозное, темное пламя, обжигая страхом. Взгляд, который даже он, самый могучий ворон крепости, конечно, после Морриса, мог вынести с трудом, изнемогая от желания отвести глаза и отступить, признав свое поражение. Но приходилось молчать и скрипеть от ярости зубами, видя, как утекает время в ожидании изгоя. И вместо того, чтобы начать пировать над телами жертв, они вынуждены томиться от жажды и голода, словно тот, кого они ждут, такой важный гость, что без него Верховный не смеет дать сигнал к началу празднества. Моргот стоял, чувствуя, как постепенно нетерпение и бешенство овладевают им.