— Ешьте, — сказал он нирлунгам сурово. Куски белели в сумраке ночи между громадными, волчьими лапами, а из оскаленных пастей на них ложились длинные тягучие нити слюны. — Быть может вам понравится. Или верните мне хлеб, раз вы не так голодны, что отказываетесь от благословенной пищи.

Волки несколько раз моргнули и коротко взвыли, потом вновь оскалили зубы, не сводя с Реми глаз. Прекратив рычать, они нагнули свои страшные морды, понюхали хлеб и, к немалому изумлению и облегчению Реми, в мгновение ока сожрали все до крошки.

— Ну вот, — сказал Реми, невесело усмехнувшись, — я разделил с вами кров, хоть и не по своей воле, а вы разделили со мной хлеб, и теперь не можете слопать меня так просто, без угрызений совести. А сейчас, пожалуйста, дайте мне немного поспать. У меня был очень трудный день. Я обещаю, что не потревожу вас своим храпом.

Волки глухо, угрожающе зарычали, за все это время они ни на шаг не отошли от Реми, карауля каждый его жест. И теперь совсем не собирались оставлять его, но прекратили попытки вцепиться ему в горло или мгновенно схватить за голую лодыжку, попавшую в пределы досягаемости.

— Какие вы упрямые ребята, — вздохнул Реми. Он, сохраняя между ними прежнее расстояние, проверяя его по натянутой цепи, медленно и осторожно опустился на пол, лицом к волкам, и обессиленно закрыл глаза.

— Отец, тетя Ануш, — сказала Эйфория, заметно нервничая, но не в силах сдержать счастливой улыбки при мысли о Реми, — я хотела сегодня пригласить к нам на обед одного очень хорошего человека.

Они сидели в просторной светлой комнате за накрытым к завтраку обширным столом, где на белоснежной скатерти из дорогого, дарренского полотна возвышались на серебряном блюде пухлые, спелые персики, матово-синие сливы, гроздья сочного, янтарного винограда и даже, редкая в это время года, клубника, источавшая нежный аромат. В изящных чашечках из тонкого, почти прозрачного, костяного фарфора с золотой окаемкой, был налит ароматный чай, на таких же тарелочках лежали горками печенье, тосты с маслом и джемом, отдельно ломтики ноздреватого, спелого сыра с прозрачными каплями росы на срезе, а кроме того, омлет из перепелиных яиц с ветчиной, приправленный пряными травами и порезанный на аккуратные доли. Мужчину, в чьих волнистых, седых волосах еще сохранился рыжеватый оттенок, звали Джоэл Лэптон-старший. Он поднял от газеты свою крупную голову и переглянулся с немолодой, худощавой женщиной, чьи волосы также тускло отливали медью. Она понимающе кивнула и спросила, ласково улыбнувшись, так что от ее светло-голубых глаз побежали к вискам тонкие лучики морщинок:

— И кто же он милая? Как зовут твоего молодого человека? Мы его знаем? Кто его родители?

Эйфория на мгновение смутилась, но потом произнесла как можно спокойнее, стараясь, чтобы голос ее от волнения не пресекался и звучал по-прежнему непринужденно.

— Его зовут Реми, — сказала она чуть веселей, чем нужно, и положила себе на тарелку кусочек сыра с общего блюда и два крохотных тоста.

— Так ты у дедушки с ним познакомилась? — доброжелательно спросил мужчина, но в его цепком взгляде мелькнула настороженность. — Ты еще не рассказала нам, как провела время у него на ферме. Чем занималась? Надеюсь, он не сажал тебя опять на ту бешенную кобылу, которая в прошлом году заставила нас изрядно поволноваться. Я до сих пор холодею от ужаса, когда вспоминаю, как она сбросила тебя, мчась во весь опор, и потом чуть не затоптала своими огромными копытами. Ужасное животное! Зря старый Айно не согласился усыпить ее тогда!

— Отец! — воскликнула возмущенно Эйфория. — Все было совсем не так! Она не мчалась, как ты говоришь во весь опор! А еле-еле плелась шагом. И я сама виновата, что не затянула как следует подпругу, не послушав дедушку. А кобылка очень хорошая и смирная… И нет, он не сажал меня на нее.

Здесь кончики ушей у Эйфории слегка загорелись и покраснели, и она непроизвольно закрыла их ладонями.

— Мне кажется, детка, ты говоришь неправду, — мужчина с легкой, добродушной укоризной покачал головой. — Ты все-таки каталась на этой несносной и, я настаиваю, просто бешеной лошади.

— Нет, отец, — сказала Эйфория серьезно. Потом опустила взгляд и взяла в руки серебряную ложечку, окунула ее в чай и стала водить из стороны в сторону, с легким звоном задевая края чашки. — Мы познакомились с Реми не у дедушки. Он живет здесь в городе, в доме с оградой из дикого жасмина, на улице…

— Постой-постой, — перебил ее Лэптон-старший, ставшим вдруг неприятно резким, подозрительным голосом. — Ты про какого-такого Реми говоришь? Уж не про того ли чужака, что водит людей за живыми камнями?

— Да, — сказала Эйфория, поднимая на отца взгляд, в котором уже не было прежнего смущения и робости. Глаза ее загорелись вызовом и упрямством. — Именно про него.

Тетя Ануш издала громкое восклицание, которое можно было одновременно расценить как испуганное и как возмущенное, кому как больше нравилось. Эйфория предпочла вовсе не обратить на него никакого внимания, по-прежнему глядя на отца своим самым упрямым взглядом. Некоторое время отец и дочь не сводили друг с друга глаз, соревнуясь в выдержке и решимости. Наконец, Лэптон-старший произнес внушительно, насупив густые темно-рыжие брови:

— Ты не должна встречаться с этим человеком. И даже более того, с этого момента забудь о его существовании и больше никогда не упоминай его имя в приличном обществе. И это не просьба. Я запрещаю тебе…

— Почему? — голос девушки зазвенел от обиды. — Почему я не могу с ним встречаться? Он хороший человек. Он очень хороший человек!

— Эйфория! — вмешалась в начинавший разгораться скандал тетушка. — Послушай, пожалуйста, своего отца!

Лэптон-старший одобрительно взглянул на сестру явно поощряя ее к более активной поддержке. Он хорошо знал по опыту, что с упрямством дочери, если она что-то вбила себе в эту хорошенькую головушку, справиться будет почти невозможно. И обычно, он шел ей на уступки, балуя любимую дочурку. Но сейчас все его естество гневно вскипело от одной только мысли, что его Эйфория могла связаться с каким-то презренным чужаком с окраины, нищим бродягой, которого и человеком то можно было считать с натяжкой. Голос его зазвучал сурово и значительно, взгляд налился холодом и потяжелел.

— Я думаю, достаточно того, что он из чужаков. Дочери советника не годится водить знакомство с подобного сорта отребьем…

— Но он не сделал ничего плохо, — от возмущения на щеках Эйфории запылали яркие пятна румянца. — Что с того, что он чужак. Он уже давно живет в городе. И не называй его отребьем, это нехорошо и несправедливо!

— Успокойся, Эйфория! — он решительно оборвал ее, слегка пристукнув ладонью по столу. — Я неоднократно говорил тебе, чтобы ты обходила чужаков стороной. Сколько бы они здесь ни прожили от них никогда не знаешь, чего ожидать на самом деле. А этот Реми к тому же из племени Воронов, хоть и отрицает свою с ними связь. И пока он ведет себя смирно и приносит пользу городу, мы позволяем ему здесь жить. Но он должен знать свое место. И место это, отнюдь, не рядом с моей дочерью. А тебе следует вести себя с подобающим нашему положению достоинством. Фамилия Лэптон одна из самых уважаемых в городе, и я не позволю бросить на нее тень какому-то, я подчеркиваю это, какому-то отребью.

Эйфория резко отодвинула от себя тарелку, порывисто встала и вышла из комнаты, громко хлопнув дверью. После ее ухода, в столовой несколько минут висела тяжелая, гнетущая тишина, которую не могли заполнить даже звонкие птичьи трели за окном особняка. Женщина с тревогой смотрела на потемневшее от гнева лицо брата, наконец решилась прервать неловкое молчание замечанием, произнесенным тихим, неуверенным голосом:

— Кажется наша девочка всерьез увлеклась этим Реми…

— Ах, сестра, не говори глупостей! — раздраженно прервал ее мрачный как грозовая туча Джоэл. — Просто очередная блажь! Я должен узнать, где этот наглец ее подкараулил и чем сумел так обольстить. Мне кажется, этого ворона пора посадить в клетку и подрезать ему крылья, он слишком много стал себе позволять…