Как-то ночью, Реми проснулся от чьих-то мучительных, полузадушенных стонов. Он открыл глаза и своим обостренным зрением разглядел висящего на цепи скрога, которого недавно бросили к ним в яму. Это был еще молодой парень, здоровый, но сильно напуганный и потому неуклюжий. Он чем-то провинился днем и ему назначили наказание, которое здесь называлось «счастливый сон висельника», когда раба на продолжительное время подвешивали за цепь на ошейнике к решетке, так что он касался пола только кончиками пальцев. И был вынужден стоять так в мучительном напряжении, не имея возможности помочь себе даже руками, заключенными в оковы. Сам Реми не один час провел в таком положении. Он приподнял голову и всмотрелся, парень явно простоял так уже долго и силы его были на исходе. Ноги у него дрожали и подгибались, несколько раз он оступался и повисал всей тяжестью на цепи, начиная хрипеть и задыхаться. По лицу его катились слезы отчаянья, снова и снова он пытался устоять на трясущихся от напряжения ногах, и что-то шептал в перерывах между стонами. Проснулся кто-то из скрогов и начал ворчать, что своими воплями он мешает им спать, а чуть свет их снова погонят на работы. Но парень ничего не слышал, он был готов лишиться чувств, чем, возможно, подписал бы себе смертный приговор.

Реми приподнялся и осторожно, стараясь не греметь цепями и не привлекать к себе внимания, стал пробираться между крепко спящими скрогами к парню. Приблизившись, он опустился на четвереньки, тронул его за ноги и подставил свою спину, чтобы тот мог опереться на нее. И когда тот встал ему на спину, тихо охнул от навалившейся тяжести.

— Спасибо, — едва слышно прохрипел парень, переводя дух. — Кто ты? Я тебя не вижу, проклятый ошейник мешает. Как тебя зовут, друг?

— Это неважно, — тихо ответил Реми. — Как отдохнешь, продолжай иногда стонать, чтобы страж тебя слышал. Иначе он решит, что ты освободился и укоротит цепь.

— Хорошо, — прошептал парень. — Ты ведь не бросишь меня.

— Нет, — ответил Реми, чувствуя, как хрустит позвоночник под бременем крупного тела, — не брошу.

Когда парень отбыл наказание, то увидев, кто ему помогал, в испуге отшатнулся. Смущенно отвел глаза, не сказав Реми ни слова, отполз в сторону и отвернулся от него. Реми не винил его за это, он понимал, что даже этот человек, разделяя общую ненависть, не мог не видеть в нем ворона, но на душе у него стало очень горько…

Зиму Реми вместе с другими рабами провел в руднике. В открытых ямах, ни один из них не встретил бы весну. Там, запертые в глубоких шахтах, они при тусклом, чадном свете масляных ламп, а чаще всего в кромешной тьме, по несколько недель прикованные к одному месту, с ногами, забитыми в колодки, почти на ощупь дробили кирками золотоносную породу, которую поднимали наружу.

Наверх он вышел в начале весны, по особому распоряжению скарга. И хотя была глухая, безлунная ночь, Реми едва не ослеп от света звезд, он показался ему нестерпимо ярким. От свежего, влажного воздуха, еще пахнувшего недавним снегом, внезапно закружилась голова, он несколько раз споткнулся и едва не упал. На глазах у него заблестели слезы, он уже не чаял ощутить на своем лице дуновение ветра. И хотя было оно еще по зимнему обжигающе-холодным, после мрачной духоты рудника и того, что ему довелось там пережить, оно показалось Реми нежным и ласковым, как прикосновение материнской ладони. Когда тащившие его на цепи вронги, свернул к крепости, Реми понял — время пришло, и душа его затрепетала от волнения. А сердце в предчувствии того, что предстояло, зашлось одновременно от радости и от боли.

Эйфория присела на кровать, в волнении стиснув руки, и задумалась. После неудачного разговора с отцом за завтраком, она все никак не могла успокоиться. Лэптон-старший редко выходил из себя и даже втайне немало гордился своей железной выдержкой, снискавшей ему среди подчиненных репутацию человека холодного и жестокого, способного, не моргнув глазом окончательно и бесповоротно решить чью-то судьбу, невзирая на мольбы и слезы, при этом не меняя ровного, равнодушного тона голоса. Только с любимой дочерью он позволял себе такую слабость как ласковая улыбка и приветливый, добродушный тон, уступая ее капризам и прихотям. Но сейчас Эйфория уловила в его глазах ледяной, суровый блеск и была неприятно поражена резким тоном, обидными, несправедливыми словами и тем, как гневно исказилось и покраснело, обычно невозмутимое лицо отца. Забыть о Реми! Да разве такое возможно даже и представить, особенно после всего что было с ними в этом удивительном походе.

Эйфории нестерпимо захотелось сейчас же вновь увидеть его, обнять, заглянуть в лицо и услышать его голос, вдохнуть его запах, ощутить силу и надежность его объятий. Она уже вскочила, чтобы тут же отправиться в старый дом на Тенистой улице, но в дверь негромко, уверенно постучали и, когда Эйфи открыла, в комнату вошел, сохраняя гордую осанку, Джоэл Лептон.

— Эйфория, милая, я бы хотел с тобой поговорить, — начал он, осторожно примостившись в мягкое кресло, с нежно-зеленой шелковой оббивкой, стоявшее напротив ее кровати. Этот изящный предмет мебели, привыкший к более утонченным фигурам, недовольно затрещал под его тяжестью. — Ты поступила невежливо, не дослушав и не приняв во внимание мои доводы против этого знакомства. Но я тебя вполне понимаю. Ты еще очень молода, не знаешь жизни и потому легкомысленно относишься к таким серьезным вещам. Ты хочешь ввести к нам в дом этого молодого, гхм… человека. Но что ты знаешь о нем? Где ты с ним познакомилась? Вас кто-то представил друг другу? Расскажи мне, дорогая, чем так привлек тебя этот юноша, что он тебе наобещал?

Эйфория недоверчиво посмотрела на отца, пытаясь понять, что скрывается за этим любезным тоном и маской заботливого внимания. Ей очень хотелось облегчить себе душу, все рассказав, и тем самым убедив отца изменить отношение к Реми, но ее останавливал холодный блеск его глаз. Она медлила с ответом и поэтому Джоэл, вздохнув, заговорил снова.

— Мне неприятно и больно сознавать, Эйфория, что ты не хочешь открыть мне, твоему отцу, свое сердечко. Ты знаешь, как я люблю тебя, дорогая, и все, что я хочу — это видеть тебя счастливой, довольной и радостной. После смерти мамы ты отдалилась от меня, завела новых друзей, с которыми проводишь время, не ставя меня в известность. Я с терпением отношусь к этому, милая. Я понимаю, что сам виноват, что уделяю тебе не все свое внимание, но поверь, ты — самое дорогое, что у меня есть. И ради твоего счастья и благополучия я готов на многое.

— Отец, — воскликнула Эйфория, растроганная проникновенной речью Лэптона-старшего. Не часто она слышала от отца, постоянно занятого делами и сдержанного в проявлении чувств, такие откровенные слова. В ее сердце запылал яркий огонек надежды. — Я тоже очень тебя люблю и так рада, что ты решил меня все же выслушать и понять. Как только ты узнаешь Реми поближе, узнаешь какой он отважный, добрый и заботливый, ты полюбишь его также как и я. И если ты хочешь видеть меня счастливой, то не буду скрывать: все мои мечты о счастье связаны с только с ним. Он…

— Довольно, Эйфория, — внезапно прервал ее излияния Джоэл, с неудовольствием наблюдая, как загорелись восторгом глаза дочери, а щеки запылали румянцем восхищения. — Я вижу, что ты всерьез очарована этим… юношей. Мой долг отца заботиться о твоем благополучии и безопасности. Это тяжелая ноша, но я готов ее нести. И готов оберегать свою дочь даже от нее самой. Боюсь, что сейчас ты не можешь оценить своего блага, но со временем будешь мне только благодарна.

С этими словами он поднялся и быстро вышел. Эйфория успела заметить гневную складку у него между бровей и услышала, как он пробормотал со злостью: «Какой прохвост!» Она тоже вскочила и бросилась к двери, но было уже поздно. Несколько раз повернулся в замке ключ и шаги отца стали удаляться. Эйфи забарабанила в дверь кулачками и закричала:

— Сейчас же выпусти меня! Отец! Ты все равно не сможешь держать меня здесь вечно!