Между тем заметно стемнело, воздух загустел и налился синевой, а деревья черными, суровыми великанами обступили поляну, утомленно поскрипывая ветвями. Но небо было еще светлым, с редкими, сизыми облаками, между которыми начали проблескивать кое-где мелкие звезды.

— Верховный! — Моргот склонился в почтительном поклоне перед темной фигурой неподвижно застывшего скарга. — Пора…

— Тише, — прервал его Моррис. — Слушай…

Нарг послушно напряг слух и уловил доносившийся из небесной вышины едва различимый звук. Похоже, какая-то огромная птица стремительно приближалась, тяжело рассекая воздух своими мощными крыльями. Все вороны на поляне, словно повинуясь сигналу, подняли головы и всмотрелись в темнеющее небо. Вот, там показалась черная точка и до слуха вронгов теперь уже явственно донесся пронзительный клич. Точка быстро приближалась и вскоре их взорам предстало удивительное зрелище летящего горного орла гигантских размеров, на котором, вцепившись в когтистые лапы, висел человек. Это был Реми, он крепко сжал ладони, побуждая орла опуститься ниже, пока, наконец босые, израненные об острые камни ущелья, ступни юноши не коснулись травы. Тогда он разжал руки, и орел с оглушительным клекотом взмыл вверх, обдав стоящих в неподвижности воронов горячим ветром. Когда орел улетел и в воздухе стих шум его крыльев, черные фигуры окружили неподвижно стоящего Реми.

— Где твоя жертва? — от хриплого голоса нарга веяло ледяной стужей.

— Ты видел ее только что, — Реми не стал опускать взгляд и становиться на колени, его время пришло и час наконец пробил. Отступать было некуда и голос его прозвучал громко и уверенно, словно блеснул в ночи светлый, стальной клинок.

— Где ее сердце, щенок? — на плечах нарга ощетинились острые черные пики, складки плаща ожили, начиная превращаться в грозные, колдовские крылья, готовые поразить ненавистного выродка.

— Сердце орла осталось в его благородной груди, его не коснутся ничьи нечистые руки. — Реми огляделся, душу ему стеснили горечь и боль при виде бездыханных тел на поляне: среди оленей и медведей он заметил растерзанную человеческую фигуру, в груди которой чернела глубокая рваная рана, а на лице мужчины застыло выражение муки и ужаса. Рядом стоял Фрай, его глаза потускнели, а лицо, окропленное кровью жертвы, потемнело и преобразилось в страшную маску. Он стоял, испепеляя Реми голодным, жадным взглядом, острый, раздвоенный на конце язык то и дело пробегал по губам, которые кривились в недоброй усмешке.

— Ты упустил жертву и будешь казнен, — негромко произнес Моррис, до этого хранивший тяжелое молчание. — Приготовься принять свою смерть.

Он поднял руку, чтобы дать сигнал к расправе, когда Реми заговорил снова, возвысив голос так, чтобы его услышали все вороны, стоявшие на поляне.

— Ты не можешь казнить меня за неисполнение обряда. Во мне течет кровь воронов царского рода, такая же, как и в твоих жилах. Ты ведь знаешь это, скарг. Ты должен поступить со мной, как того требует наш древний Кодекс. Даже ты, Верховный ворон, не можешь не подчиниться ему, иначе твоя власть может быть оспорена. По праву своей крови я требую, чтобы ты исполнил написанное в черной книге.

На мгновение скарг остолбенел, а потом опустил руку и рассмеялся громким, каркающим смехом, но в глазах его забушевало пламя дикой злобы и ярости:

— Откуда тебе, выродку, знать про древний Кодекс воронов. Твоя кровь — грязная кровь предателя, наррага, казненного за свое отступничество.

— Какой бы грязной она не была, — возразил Реми уверенным голосом, в котором Моррис тщетно пытался расслышать нотки нерешительности и страха. — Она дает мне основание требовать соблюдения законного права выбора.

— Выбора? — Скарг расхохотался. Он смотрел на Реми с ненавистью и каким-то злобным изумлением и даже любопытством. — Ты думаешь у тебя есть выбор?

— Да, — сказал Реми. — И я выбираю обряд изгнания.

— Глупец, — голос Морриса загрохотал в ночи. — Ты не знаешь, чего хочешь! Это та же казнь, только более долгая и мучительная. Ты надеешься после этого выжить и стать свободным? Напрасно. Я бы проявил милосердие, которого ты, гнусное, неблагодарное отребье, не заслуживаешь, когда бы позволил достойному наргу Морготу казнить тебя быстро. Но если ты хочешь, перед тем как испустить дух, как следует пострадать, не буду препятствовать. Пусть будет так… Своей властью Верховного ворона за попрание священного Обряда обращения, я приговариваю тебя к изгнанию, согласно древнему Кодексу воронов и твоему собственному праву выбора. Ты доволен?

Реми ничего не ответил, он был бледен, но весь облик его говорил о решимости идти до конца, каким он не был. По знаку Морриса Реми связали за спиной руки и, под надзором двух новоиспеченных вронгов, одним из которых был Фрай, оставили под деревом, дожидаться пока шли приготовления к обряду изгнания.

Для его исполнения принесли четыре крепкие веревки с железными крючьями на концах, перекинули через толстую дубовую ветвь и подвели к ним Реми, после чего связали ему ноги, а шею освободили от железного ошейника. От волнения грудь его часто вздымалась, дыхание стало прерывистым и неглубоким, а все помыслы занимала одна мысль: «только бы выдержать». Моргот, не скрывая удовольствия, ухватил его рукой за горло, и резким, сильным движением другой руки вонзил крюк ему в грудь, повернул, подцепив ребро. Брызнула кровь и раздался треск разрываемой плоти. Затем он проделал то же самое другим крюком. Реми глухо застонал от невыносимой боли, едва удержав полный муки крик, когда еще два железных крюка вонзились ему в спину, и натянув веревки вороны стали поднимать его над землей. Он почувствовал, как затрещали кости, соприкоснувшись с железом, от нестерпимой боли у него помутилось в глазах, и он начал терять сознание, но Моргот, силой открыв ему рот, влил туда настой травы аронита, не дающий прийти спасительному забытью. Зелье обожгло гортань едкой горечью, огнем растеклось по желудку, усугубив мучения и обострив восприятие до такой пронзительной остроты, что на глазах у него сами собой выступили слезы.

Моррис приблизился к низко висевшему на крючьях Реми и, заглянув ему в лицо, произнес с насмешливой издевкой:

— Помнишь, я говорил, что у тебя нет выбора: ты станешь либо вороном, либо падалью. Ты не захотел стать вороном, к утру ты будешь падалью.

— У меня есть выбор, — прохрипел Реми, с трудом собрав для этого силы и превозмогая путавшую мысли боль. — Выбор не стать зверем и не быть рабом. Это хороший выбор. И ты мне больше не хозяин, скарг.

— Я всегда буду твоим хозяином, изгой, — проронил тот, злобно усмехнувшись.

— Над изгоями нет господина, — прошептал Реми, сдерживая рвущийся наружу мучительный стон.

Но Моррис лишь хищно ощерился в непонятной усмешке и отошел. Реми окружили тринадцать вронгов, Фрай, плотоядно облизываясь, держал в руке острый костяной кинжал, черный от крови жертв. Его острием им предстояло начертать на теле Реми тринадцать знаков отречения. И Фрай готовился сделать это первым, как получивший наибольшее могущество среди новообращенных воронов. Он единственный смог принести человеческую жертву, и горделивая радость переполняла его черное сердце. Растянув в довольной усмешке губы, он вонзил кончик кинжал в грудь своего врага и не спеша, погружая его все глубже, провел первую, извилистую линию знака отверженности. Реми закрыл глаза и стиснул зубы, теперь его сознанием владела только боль.

Они истязали его всю ночь и лишь перед рассветом ушли, оставив висеть на крючьях, измученного, истекающего кровью, едва живого. Когда небо окрасили первые проблески зари и первый солнечный луч, коснулся его лица, Реми из последних сил приоткрыл глаза, но не увидел света. Взор застилала черная пелена, жизнь покидала его тело. Ему стало так горько, что в свою последнюю минуту он не увидит ничего, кроме все того же ночного мрака, что он заплакал. Залитые кровью глаза омылись слезами и ярко заблестели в лучах утреннего солнца, а пересохшие, почерневшие губы прошептали неслышно дорогое имя. Он подумал, что хотя бы дух его возможно обретет вскоре свободу, как вдруг почувствовал чье-то прикосновение к своему лицу, такое мягкое и нежное, что поначалу принял его за нечаянное дуновение ветра, потом пришли в движения веревки, опуская на землю его тело. Та же рука коснулась глаз, и темная завеса немного рассеялась, боль, немилосердно терзавшая его стала отступать, а сознание погружаться в спасительное беспамятство.