Но когда в уме человека создано чувство вины, тем самым у него забирается вся смелость. В нем уничтожается все рискованное. В нем подавляется всякая возможность быть когда-либо индивидуальным по-своему.

С понятием вины в нем почти убивается человеческий потенциал. Он никогда не сможет стать независимым. Чувство вины будет держать его в зависимости от мессии, от религиозного учения, от  Бога, от концепции ада и рая и от многого другого.

И чтобы возбудить чувство вины, нужна всего лишь одна простая вещь: нужно начать называть ошибки, заблуждения грехами.

Это просто человеческие ошибки. Если кто-то допускает ошибку в математике: дважды два, а у него получается пять,  – не говорят же, что он совершил грех. Он невнимателен, он не смотрит на то, что делает. Он не подготовился, он не выполнил домашнего задания. Он, конечно, делает ошибку, но ошибка – это не грех. Она может быть исправлена. Ошибка не возбуждает в нем чувства вины. Самое большее, она заставит его почувствовать свою глупость.

Я согласен с  Ошо. Концепция греха – очень вредная вещь! Вся эта жуткая в своей провокативной мстительности история про Адама, Еву, их грехопадение и последующую вину всего человечества – очень плохая история. Ее цель – в буквальном смысле: «ухватить человека за яйца» для управления им. Церкви надо было взять под свой контроль самое сильное, самое естественное стремление: инстинкт продолжения рода. Церковники объявили неустранимое, инстинктивное (Богом данное!) влечение «греховной страстью», а женщину – «сосудом греха». Отказ монахов от половой жизни – целибат – объявлен «чистотой», и даже естественные мысли и чувства, порождаемые здоровой гормональной системой, названы грехом, за который надо каяться, отрабатывать этот грех при жизни с надеждой, что в загробной жизни несчастный будет прощен и не окажется в аду. Мысли о сексе становятся психологической доминантой в головах монахов и священнослужителей: они думают об этом непрестанно, потому что такова человеческая природа – запрети человеку думать о чем-либо, он именно об этом думать и будет. А стало быть (раз ты думаешь о запретном), надо будет каяться «в грехах», в «греховных мыслях»…

Так что, граждане, я вас приглашаю в свой мир, в котором нет греха в религиозном смысле. Есть ошибки, есть нравственные нормы и безнравственные поступки, есть стыд и совесть, но нет чувства вины и ответственности перед церковью и священниками за  Еву с  Адамом, за сексуальное влечение и половую жизнь. Нет и других грехов, тем более «смертных». А вот совесть и нравственная жизнь – есть.

Я не ворую и не убиваю не потому, что перед Богом отвечать придется, а потому что стыдно. Мне самому стыдно перед самим собой: так меня воспитали – не церковь и не батюшка, а папа с мамой, родственники и друзья. Короче говоря, семья и школа – тех далеких лет в уже несуществующей стране,  – прививавшие соответствующие ценности. 

Гуманизм – в переводе с латыни то же самое, что «человечность», поэтому с человека и начнем.

Нетрудно пуститься в реферирование разнообразных источников, в которых дается определение человека, изложены версии возникновения человека… Есть и огромные пространства гуманитарных наук, названных так от латинских слов humanus – человеческий и homo – человек: все они – о человеке. Есть и отдельное направление – антропология, названная так от греческого «антропос»  – человек. Но не для реферирования энциклопедий и словарей пишу я эту книгу, так похожую на словарь. А для более важной и сложной мировоззренческой задачи.

Словарь мой ассоциативный. Первичные ассоциации прямолинейны, то есть первыми всплывают образы и созвучия из масс-культуры, сидящие в ближних зонах памяти. Например, к слову «человек»: «Человек – это звучит гордо!», «Человек – мера всех вещей», «Человек – венец природы», «Человек человеку друг, товарищ и брат», «Человек человеку – волк», «Человек из дома вышел…», «Дорогой мой человек», «Человек-свисток, человек-свисток, его не мучает тяжелый рок»… Но погрузимся в более сложные и заранее непредсказуемые ассоциации и размышления.

Если бы не было человека, то можно считать, что ничего бы не было вообще, ибо некому было бы зафиксировать наличие и отсутствие, свет и тьму, сущее и не сущее, бытие и небытие. Людям свойственно «думать за  Бога» и  давать ответы от его имени. Позволю себе это и я, не теряя, однако, чувства юмора. Стал бы Творец создавать мир, в котором нет человека? Зачем ему эти бирюльки – Вселенная, галактики, звезды и планеты, воды и суши, растения и животные, если все это с ним не общается? Как создал, так и уничтожил: р-раз – и появилось! два-с – исчезло. Человек – другое дело. Он непослушный, непоседливый, своенравный, пытливый, неблагодарный, непредсказуемый! С ним не заскучаешь! За ним наблюдать интересно.

А сколько он – человек – всего создал! Причем человек не ограничился миром материального, хотя и в нем наворотил изрядно, а наполнил воистину бесконечным содержимым мир духовный, ментальный, мир мысли, образов, чувств… Да, я восхищаюсь человеком и человечеством. У меня не вызывают сочувствия многочисленные рассуждения о мерзости рода человеческого, о повреждении природы человека, о том, что человек – самое отвратительное и подлое животное на свете и т.  п.

Недавно я узнал гаденько звучащее слово: антрополатрия. Это из религиозной сферы. Религиозные деятели весьма чувствительны ко всяким сопоставлениям человека и  Бога. Им главное, чтобы никто не посмел приравнять человека и  Бога или, не дай Бог, возвысить человека над Богом. На этой почве разворачиваются весьма страстные и многословные рассуждения, в которых и рождаются такие понятия, как антрополатрия. Сложено оно, как водится, из двух греческих слов: anthropos – человек и latreia – служение, услужение. Сперва я подумал, что это слово понадобилось христианам для того, чтобы потоптать язычников, боги которых так похожи на людей: встретишь какого-нибудь Гефеста или Артемиду в горах или в лесу – не распознать. Но, похоже, не только – и не столько – для этого. В христианнейшей Европе завелось нечто, пострашнее язычников: гуманизм и гуманисты! Их стараниями роль человека – в мире, в природе,  – его права, предназначение и прочее возвысилась до антропоцентризма. Человек ими объявлен центром мира, высшим достижением природы. С точки зрения христианства это – человекопоклонение. Что по-гречески как раз и будет антрополатрия.

В моем лексиконе и в моем калейдоскопе ассоциаций гуманизм несет в себе нечто, несомненно, позитивное. Как и производное от него – гуманность. Для меня стало в свое время неожиданностью то, что не все так тепло принимают и это слово, и это явление. Оказалось, что в религиозной среде отношение к гуманизму (пресловутой антрополатрии) крайне негативное. Многие верующие считают, что гуманизм является не вопросом этики, а вопросом онтологии и религиозной догматики.

Суть неприятия антрополатрии – в недопущении взгляда на человека как на «венец природы», как на центр мира. В центре – Бог, а не человек, считают они, а человек хоть и создание Божье, но с поврежденной природой. Страстно топчут гуманизм и гуманистов и «просто мизантропы», которыми управляет их психотип, черта характера, а не верования. Верования и мнения религиозных мыслителей служат им не более чем подспорьем и помогают, презирая человека и человечество, возноситься над ними. Христианский философ А. Лосев, осуждая гуманизм, играет созвучием слов homo и humus (гумус, почва), стремясь унизить человека, увидев в нем возомнивший о себе гумус. Гумус – хочется сказать великому кабинетному философу – это плодородная часть почвы, это источник жизни. Сравнение с гумусом культурного, образованного человека никак не унизит. Гумус – это не то, во что превратится философ после смерти, это то, что создает условия для порождения и обеспечивает продолжение жизни. Другой философ – Мирча Элиаде – мне кажется в этом вопросе куда более глубоким: «Связь межу homo и humus не следует понимать упрощенно: человек – это земля, потому что он смертен; смысл еще и в том, что человек живет, потому что рожден от Terra Mater и вернется в нее». Ясно, что они никогда не договорятся: «рожден от земли» и «создан Богом»  – разные мировоззренческие базисы. Н. Бердяев, как мне кажется, и вовсе попытался поставить себя где-то между презренным гуманизмом и  Богом, чтобы над гуманизмом возвыситься и потоптать его чуть ли не от имени Господа.