Марк Аврелий

Проснулась с твердым намерением еще раз начать новую жизнь. Специально не с понедельника, а со вторника - для надежности. Вспомнила плакат в салоне красоты, перед которым мы с девчонками сидели на педикюре. Соблазнительная красотка с великолепными формами, в белом купальнике, фосфорицирующем на фоне загорелого тренированного тела, советовала: "Прежде чем очистить жизнь от неприятностей и душу от тяжелых мыслей, очисти тело в нашем салоне - и жизнь изменится сама".

Переоделась в спортивный костюм и стала делать генеральную уборку. С кухней справилась довольно быстро, но в гостиной зависла сначала на фотоальбомах, снова разглядывая фотографию с мамой и папой. Потом долго размышляла, лежа на диване и глядя в потолок, как вообще моют такие люстры. Ничего не придумав, решила оставить хрустальную красавицу в покое. Протерла полочки в шкафу с сервизом прапрабабушки Варвары, которым мы с бабой Лизой последний раз пользовались давно, еще на ее семидесятипятилетие. Его давно не перемывали. Это ж сколько работы! Одной мне не справиться.

Каждую неделю в бабушкину квартиру приходила прибираться Галина Семеновна, наша с Максимом помощница по хозяйству. О! Точно! Я беру телефон и звоню ей.

- Галина Семеновна, здравствуйте! - радуюсь я, услышав ее тихий голос.

- Здравствуйте, Варенька! - Галина Семеновна искренне рада.

- Вы.. - не знаю, как начать разговор, - вы сможете по-прежнему приходить к бабе Лизе убираться? Я теперь здесь живу и одна не справляюсь.

- Конечно, Варя, я сама хотела вам предложить, - женщина несколько секунд как будто мнется, подбирая слова. - Только неловко было вас беспокоить, раз вы.. домой не приезжаете.

- Ну, пока здесь мой дом, - отвечаю я, сама удивившись этому "пока".

- Я уже свободна сегодня, - говорит Галина Семеновна. - Максим Константинович дома не обедает и не ужинает. Только утром горячий завтрак, как всегда. Так что я уже свободна. Уборку у вас.. тут делала в пятницу. Сегодня вот уже и пропылесосила, и пыль вытерла.

Галина Семеновна еще пару минут перечисляла все, что успела сегодня сделать, а мои тараканы уже показывали мне листовки со словами "дома не обедает и не ужинает" и предлагали подумать, где именно он, Максим Константинович, это делает. И с кем.

- Приедете сегодня? - перебиваю я женщину, затыкая рот тараканам.

- Через час буду, - уверяет Галина Семеновна.

И ровно через час она звонит в мою дверь. В квартире возрождается жизнь: шумит вода - перемывается сервиз, гудит пылесос - чистятся ковры, звенят хрустальные капельки-подвески - купается в ванной люстра.

- Окна мыть? - спрашивает Галина Семеновна, оторвав меня от рассматривания старых документов, писем, открыток. Вызвав помощницу, я с чистой совестью решила разобрать старые бумаги в ящиках бабушкиного шкафа. Год собираюсь это сделать. При бабушке и речи быть не могло, чтобы я залезла в этот ящик. "Это личное", - говорила она.

- Окна? - растерянно переспрашиваю я, посмотрев на окно гостиной. - Не знаю, как скажете.

- Надо, - говорит она, настаивая. - Я месяц назад их мыла.

- Как скажете, - повторяю я, не в силах оторваться от одной открытки.

Это обычная почтовая открытка, поздравительная, новогодняя, со Снегурочкой в ярко-голубой шубке и красногрудыми снегирями. На ней незнакомым мне почерком написано: "Миша! С Новым годом тебя! Передай (знаю, не передашь) привет и пожелания здоровья Елизавете Васильевне и Варе. Я готова к разговору, к встрече в любое время и на любых условиях, которые ты предложишь. Поблагодари Риту за ... Валентина."

За что благодарила Риту моя мама было не прочесть: эти слова были зачеркнуты жирно, размашисто, словно делали это нервно, озлобленно. Почему зачеркнуто? Если это папа, то

почему просто не порвал и не выбросил? Если бабушка, то почему хранила столько лет? Всматриваюсь в почтовый штамп. Открытке девятнадцать лет. Это мне было десять. Три года, как она ушла. И я отчетливо помню, что никто мне привет не передавал. Никто и никогда ничего не передавал мне от моей мамы.

Начинаю перебирать каждый листочек. Вот письма прадеда Василия жене и дочерям с фронта. Вот папины письма бабе Лизе из армии. Вот мои два письма бабушке и отцу из летнего лагеря. Одно я написала в первый день с просьбой забрать меня. Второе во второй день с требованием забрать меня. На третий день бабушка уговорила отца отдать меня ей на лето. Отец проорался о том, что эта "избалованная девица так никогда не социализируется и не научится дисциплине", что "ее никто замуж не возьмет - она и борща приготовить не может". Мои аргументы - в лагере не учат готовить борщ, были встречены контраргументом - "там учат многому другому". Баба Лиза осторожно стала рассказывать папе про Артемку из второго подъезда, хорошего такого мальчика из профессорской семьи, которого в лагере научили курить и материться. Папа посмотрел на свою мать волком и ответил, что "лучше так, чем воспитывать тепличное растение". Бабушка посмотрела на сына строго и вежливо, попросила его успокоиться и остыть, а уже потом разговаривать с "ребенком". По ходатайству бабушки меня амнистировали и оставили у нее. Сколько мне тогда было? Точно. Одиннадцать.

Вот еще одна открытка, очень старая, 1954 года. Первомайская. За столом, покрытым белой скатертью, у распахнутого настежь окна, в которое заглядывает пышно цветущая яблоневая ветвь, сидит девочка-пионерка в школьной форме с белым фартуком, макает перо в чернильницу и пишет поздравление. Подписано это первомайское чудо "Миша". И это не мой папа, он родился в 1964 году. Это от Михаила Ароновича!

"Лизонька, сегодня я не спал до утра, все думал, как порадовать тебя в этот первомайский день. Приглашаю тебя на прогулку по нашим местам. Тебя ждет сюрприз. Надеюсь, приятный".

Тоскливо-счастливое чувство любви к этим двум людям вызывает першение в носу. В ящике еще много писем и открыток, чтобы прочесть их все не хватит и дня. Не хочется делать это быстро, хочется посидеть и поговорить с ними, как с живыми людьми, не торопясь, обстоятельно, наедине. Поэтому я забираю из ящика мамину открытку папе и убираю себе в сумочку. У меня есть вопросы к отцу.

Когда мы с Галиной Семеновной садимся вместе обедать (между прочим, борщ, и готовили мы его вместе), ко мне приезжает Мышильда. Взбудораженная чем-то, она пролетает в квартиру, вешается мне на шею, целует в щеку Галину Семеновну и начинает трещать. За пять минут мы узнаем, что Доминошка (да, она выбрала это имя) растет не по дням, а по часам (вот, сто фото в телефоне), что Рита с папой ждут нас на своей даче (Мышильда смешно передразнивает папину интонацию "один раз за лето я могу увидеть своих дочерей?"), что ей двадцать два года, а счастья в жизни нет.

- Борщ? - спрашиваю я, силой усаживая бегающую по кухне сестру.

- Какой борщ?! Ты с ума сошла! - возмущается она, будто я предложила ей хряпнуть самогонки, а она за рулем.

- Есть некоторые признаки, - миролюбиво отвечаю я, завидуя ее молодости и энергии.

- У меня совсем нет времени! - говорит она, все-таки отхлебнув из моей тарелки пару ложек супа и тут же пожалев об этом. - Тьфу! Забыла!

Машка забыла о том, что я добавляю в свою порцию острый перец. И не молотый красный или черный, а свежий чили или маринованный халапеньо. Я обожаю острое. По-настоящему острое. Даже Максим, любящий блюда "с перчинкой", с ужасом смотрит на меня, когда я к каждому блюду добавляю что-то, по его словам, "смертельное". Все давно к этому привыкли, знакомые уже не удивляются и задаривают меня шоколадом с кайенским перцем.

- Ты должна изрыгать огонь, как Змей-Горыныч! - выпивая залпом стакан компота, ругается Мышильда.

- Дойдет и до этого при случае, - шучу я.- Куда торопишься?

- Я вообще-то за тобой, но чтобы без тебя! - объясняет Машка, но яснее не становится.