Она взяла мою руку в свои сухие и теплые ладони и порывисто поцеловала. Я, мгновенно потеряв зрение от внезапно брызнувших слез, порывисто села на кровати, чтобы ее обнять, но обняла только саму себя, обхватив руками свои плечи.

Сон! Какой странный и тяжелый сон. Я долго лежала в постели, глядя на потолок с лепниной, и пыталась успокоить быстро бьющееся сердце. Заснула только около шести утра. Надо завтра посоветоваться с Михаилом Ароновичем, все-таки психотерапевт.

Утро началось со стакана воды и таблетки цитрамона. Допивая воду, я с удивлением обнаружила, что бабушки нет ни в гостиной, ни на кухне. Странно, уже почти полдень. Баба Лиза встает рано и днем никогда не ложится.

В комнате бабушки темно, шторы не раздвинуты. Она еще спит. Сердце гулко стучит, вырываясь из грудной клетки. Тихонечко подхожу к кровати. Елизавета Васильевна Дымова лежит, вытянувшись, сложив руки вдоль тела. Строгая, хрупкая, торжественная. Маленький нос, ставший остреньким, тонкие губы, бледные веки, прозрачная кожа. Встаю на колени и беру ее холодную руку, прижимаю к губам.

Дальнейшее помню в деталях, что потом покажется мне тоже странным. Обычно люди в таких ситуациях начинают волноваться, теряют ориентацию и память. Я могу восстановить этот вечер до мельчайших деталей.

Вот я сижу на коленях у кровати бабушки. Вот поднимаюсь, укрываю ее одеялом и покрывалом, мне кажется, что ей холодно. Вот я звоню Максиму.

- Максим, бабушка умерла.

- Что? Варя, повтори!

- Она умерла.

- Держись, родная, еду. Не будь одна, будь с кем-то. Я тебя люблю. И она тебя любила. Она всегда будет тебя любить. Я уже еду.

На второй звонок сил не хватает, и я иду в квартиру к Паперным. Дверь открывает Георгоша, улыбается мне широко и приветливо, но тут же гасит улыбку, увидев выражение моего лица.

- Баба Лиза? - быстро спрашивает он.

Я киваю. Он осторожно отодвигает меня с прохода и бежит в бабушкину квартиру. Аккуратно повернувшись, я иду следом, медленно, глядя под ноги. Дядя Георгоша стоит над лежащей бабушкой с потрясенным лицом и распахнутыми глазами.

- Варенька! Присядьте, я сейчас все сделаю. Вам воды?

Я отрицательно мотаю головой. На смену тупой головной боли от недосыпа приходит звенящая пустота. И страх. Я не помню себя без нее.

Георгоша вызывает медиков и полицию, звонит папе. Я устаю сидеть возле бабушки на мягкой кровати и ложусь с ней рядом. Приезжают папа с Ритой. Папа бледный и какой-то потерянный. Рита заплаканная. Меня переносят в гостиную на диван и пытаются напоить то водой, то чаем. Мне больно и неприятно глотать. В горло поставлена заслонка, не пропускающая ни воду, ни воздух.

Георгоша ходит из угла в угол и повторяет одно и то же:

- Как я ему скажу? Это убьет его.

Оказывается, под утро Михаилу Ароновичу неожиданно стало плохо, упало давление, и сын уложил его спать, дав лекарство.

Я лежу на диване, голова моя на коленях у Риты, которая осторожно перебирает мои кудри и растирает виски. Лежу и завидую Михаилу Ароновичу. Он спит и не знает. Он спит, и она для него жива.

Часа через два появляется Максим. Он стремительно проходит в квартиру, заполняя собой все: и пространство, и звенящую пустоту в голове, - и ослабляя давление в груди. Муж обнимает меня, поднимает на руки и вместе со мной на руках садится на диван. Я чувствую поцелуи в лоб, макушку, висок.

- Поплачь, девочка, - слышу я откуда-то издалека голос Риты, встревоженный, ласковый.

- Поплачь, Варя, - это уже Георгоша.

Я мотаю головой и мычу. Я не могу и не хочу плакать. Люди вокруг меня ходят, шепотом разговаривают. Я прячу голову на груди мужа и сижу тихо-тихо. Различаю голоса папы и Константина Витальевича, негромкие реплики Натальи Сергеевны, которая разговаривает со всхлипывающей Ритой.

Потом мы лежим с Максимом на моей кровати, обнявшись и прижавшись друг к другу лбами.

- Варежка, ты как? - спрашивает он одними губами.

- Она приходила попрощаться. В мой сон. Она сказала, что я счастье ее жизни.

- Потому что это так и есть. Ты счастье ее жизни. Она жила так долго ради тебя.

- Долго? Разве это долго? - кричу я ему в лицо.

- У других и этого нет, - шепотом отвечает Максим и гладит мое лицо. - А у нее было. Семьдесят девять лет. И двадцать восемь лет с тобой. Поверь, она это ценила. Ей этого было достаточно.

- Мне! - снова кричу я. - Мне этого недостаточно!

И начинаю плакать, долго плакать, время от времени переходя на рыдания.

Настоящее. Пятница (продолжение)

Открывается дверь в кабинет. Клавдия Кирилловна заходит и вежливо спрашивает:

- Может быть, все-таки кофе? А то мне как-то неловко было поить вас кипятком.

- Нет, спасибо, - так же вежливо отвечаю я. - Воды было достаточно.

Она кивает, улыбается и выходит, говоря:

- Я могу заварить чай ежевичный, натуральный. Быстровы его любят.

- Нет, спасибо, - повторяю я.

Знаменитый ежевичный чай Быстровых подается клиентам вместе с кофе. Жду Константина Витальевича и изучаю постеры на стене. У свекра это черно-белые фото современных городов, дневных и ночных. Стекло и бетон. Солнце, отражающееся от огромных стекол высоток. Странно, а в кабинете у Максима, как помню, давно не была - постеры с видами старинных автомобилей, велосипедов и самолетов. Должно по логике быть наоборот?

Снова открывается дверь. Наверное, Клавдия Кирилловна все-таки принесла ежевичный чай.

Оборачиваюсь к двери. В кабинет бесшумно заходит Максим и мягко закрывает за собой дверь.

- Что ты здесь делаешь? - спрашиваю я, вскакивая, и только потом сообразив, что надо было встать медленно, с достоинством, или вообще остаться сидеть.

- Я здесь работаю, - терпеливо, но с легкой усмешкой говорит Максим.

- Не в этом кабинете, - огрызаюсь я.

- Не в этом, - соглашается муж и, закрыв дверь на ключ изнутри, двигается в мою сторону.

Проклятый девятнадцатый век,

проклятое воспитание:

не могу стоять, когда мужчины сидят.

Фаина Раневская

Нет на свете актрисы талантливее,

чем обычная женщина.

Лука Бьянкини "Завтра будет солнце"

От неожиданности делаю шаг назад и плюхаюсь на диван.

- У меня встреча не с тобой! - защищаюсь я, ища глазами что-нибудь для прикрытия. Как назло, ни щита, ни бронежилета.

Мой инстинктивный жест не остается без внимания. Максим пораженно смотрит на меня, резко остановившись, потом прищуривает глаза и стискивает челюсти так сильно, словно сдерживает крик боли. Кулаки его сжимаются и разжимаются, как будто он одновременно обеими руками сжимает эспандеры.

- Ты меня боишься?! - спрашивает муж, стараясь поймать мой взгляд.

- Нет! Что ты, конечно, нет! - поспешно говорю я, испугавшись, что обидела его. Изумленные тараканы откладывают пасьянс, начатый во время ожидания свекра, и с недоверием прислушиваются к нашему разговору.

- Я просто не ожидала тебя увидеть, - как можно равнодушнее говорю я.

- Меня? В моем офисе? - Максим успокаивается, заставляет себя расслабиться. - Не ожидала увидеть?

- Глупо, - соглашаюсь я. - Думала, Константин Витальевич выполнит мою просьбу и не скажет тебе о моем приходе.

- Отец ничего мне не говорил, - спокойно говорит Максим.

Снова комплексую, почувствовав неловкость из-за раздирающих мне мозг подозрений. Тараканы, собравшись в кучку, разрабатывают версии подсказок. У них пара секунд.

- И ты шел в кабинет увидеть отца? - с сомнением спрашиваю я. Тараканы согласно кивают головой и ждут ответа Максима вместе со мной.

Максим молчит несколько секунд, потом твердо, прямо глядя мне в глаза, отвечает:

- Нет. Я шел сюда увидеть тебя. И поговорить.

- Мы все друг другу сказали, - отвечаем мы с тараканами. Я встаю с дивана и, изо всех сил сохраняя спину прямой, начинаю двигаться к двери боком, обходя огромный черный стол Константина Витальевича.