Иветта отчаянно надеялась, что причина действительно заключалась — лишь в этом.

Она шла к своему дому по Дороге Восточного Ветра, по городу одновременно живому и мёртвому, по острову, с самого начала оторванному от земли, а теперь — полностью отрезанному от всего остального мира.

И слушала, как замолкает в её голове Университет.

***

«Наполнить ванну тёплой водой» — созидающее намерение из разряда простейших: любой человек знает и как ощущается, выглядит и пахнет вода, и какого результата он в данном случае хочет достичь, и какой набор свойств для этого нужно задействовать. Жесты стихий также были общеизвестны, но здесь, на самом деле, вспомогательные звенья не требуются: задача и образ абсолютно тривиальны.

Конечно, созданное не будет водой. Созданное никогда не бывает — точной копией.

(Иветте было семь, когда она создала огонь — впервые: рыжий и резвый, он фыркал, трещал и разбрасывался искрами; жадно поедал положенную на землю специально для него охапку веток; освещал ночь, радовал глаз и грел руки и сердце — то есть делал всё, что и положено делать огню. Он был очень… огненным, этот огонь, и потому казался по-настоящему истинным.

Папа тогда весело и легко засмеялся и, взлохматив ей волосы, сказал: «Отличный огонь, Иветта! Очень яркий и живой».

И только когда ей исполнилось десять, она узнала от учителя Нелана, что три года создавала лишь своё представление о пламени.

«Сила, воля и воображение, Иветта, — с улыбкой проговорил он. — Каждый столп накладывает свои ограничения. Чтобы создать настоящий огонь, нужно досконально знать его физическую природу и представлять её отчётливо и полно. А ты ведь не делаешь этого. Никто не делает этого. Никто не создаёт настоящий огонь, все создают то, что выглядит как огонь и обладает его свойствами. То есть светит, греет и жжёт. Помнишь, что я говорил тебе, когда упоминал о самых распространённых человеческих ошибках? Похожесть не означает тождественность. Все создают лишь подобие огня».

Тогда она, подумав, — пережив осознание — после очень долгой паузы спросила: «Но если мой… моё подобие огня выглядит как огонь… и ведёт себя как огонь… то какая разница?»

И учитель Нелан, засмеявшись прямо как папа, ответил: «Практической разницы — никакой».

Детям не рассказывают, что воображение — ничто без колоссального объёма знаний. Что помогающие им целители годами изучают строение человеческого организма и источники, причины и течение болезней, потому как чтобы излечить, нужно осознавать, что именно требуется изменить или уничтожить. Что алхимики годами изучают свойства деревьев, цветов и трав, ведь эффект смеси нельзя не усилить, ни ослабить, ни свести на нет без понимания вклада, вносимого каждым компонентом. Что репликаторы годами изучают структуру вещества и всё равно — и то лишь в узкой области — добиваются сильной похожести, но не тождественности. Что все сотни существующих магических специализаций строятся на штудировании десятков томов и проведении десятков же часов в лабораториях, ведь чем сложнее намерение, тем многослойнее представление, которое необходимо для его воплощения.

Зато детям подсказывают, что можно создать греющий, но не обжигающий огонь любого желаемого цвета. Нужно всего лишь вместить в голову — этот образ.).

(А взрослой сейчас нужна была вода. Вода — отрезвляющая, освежающая и очищающая; самая нейтральная из всех существующих стихий, тихие волны моря, убаюкивающая неподвижность озера, ласковое журчание реки...).

Забравшись в ванную, Иветта откинула голову на бортик и опустила веки, потому что чувствовала себя вымотанной и выжатой и потому что на горькую правду лучше смотреть — с закрытыми глазами.

На неё необходимо было посмотреть. Целая декада, Неделимый, сколько уже можно бегать, да и некуда убегать, и не выйдет убежать…

Горькая правда заключалась в том, что все они были — во власти Приближённых Печали. И в том, что Хранитель — магистр, мастер и учитель — Краусс был мёртв.

Никто из навещавших Иветту не говорил о нём — она не спрашивала, потому что и так всё понимала.

Что… Что Приближённые сделали с его прахом? Весь мир по завету Создателей сжигал своих мертвецов, но дальше… На родине Иветты прах было принято развеивать над морем («…и смоет прибой мирские скорби твои…»), в Зелане — в лесах («…тени столетних деревьев укроют тебя и утешат — помнящих тебя…»), в Серде — в горах («…бесконечны — надёжность скал, холодность вершин и твоя свобода…»), в Кареде — в пустынях («…подобное — к подобному, прах — к песку, ждут тебя за Чертой — принятие и понимание…»)…

Себастьян Краусс был родом из Хеграна. Его прах надлежало развеять в Растадских пещерах, в одном из подземных озёр. Сделали ли это Приближённые?

Неделимый… Они вообще сожгли его тело? Пренебрежение заветом не одобрялось, каждый заслуживал достойного погребения, однако история знала случаи, когда тело умершего закапывали в землю: отдавали на корм червям, оставляли разлагаться и гнить, ибо слишком велики были — содеянные злодеяния… Или злоба тех, кому выпало хоронить.

Почему? Почему?! Себастьян Краусс должен был жить ещё долгие, долгие годы; ему было всего шестьдесят семь лет, он был — достойным, прекрасным, порядочным человеком; был, был, был…

Иветта сдавленно всхлипнула. Свернулась клубком. И разрыдалась.

Разревелась, как будто ей снова было — семь лет.

Она оплакивала Каденвер, запертых в Оплоте магистров; магистров, оставшихся в Университете; всех оставшихся здесь без выхода и надежды, потому что Архонтам зачем-то нужны проклятые порталы; и Себастьяна Краусса, и себя, и подобное — к подобному, прах — к песку, слёзы — к воде; и лучше выплеснуть их сейчас, чем сломаться в момент, когда слабость будет недопустима, лучше дать им волю — сейчас…

…мама, папа — когда доведётся услышать, увидеть, обнять, сказать, что жива, ещё жива…

…что теперь будет, что теперь со всеми ними будет…

…почему это случилось, за что, Неделимый, за что?!.

…это несправедливо, это просто несправедливо…

…так не должно быть…

…не должно…

…не должно…

…не…

Но так — было. И с этим нужно было жить. С саднящим горлом, искусанными губами и ноющими глазами, но нужно было жить.

Так что выплакалась — и вперёд. Что ещё остаётся?

Вымылась Иветта, не отслеживая — почти не осознавая — свои движения. Вытерлась — точно также.

Надела халат. Дошла до кухни. Сделала себе кофе. Посмотрела в чашку.

(Чёрный — цвет Приближённых Вины, как тёмно-серый — цвет Приближённых Печали; и носить одежду, выдержанную в одной цветовой гамме, не было запрещено, — запрещалось только выдавать себя за Приближённого — но было непринято: никому не хотелось создавать ошибочного, обманчивого впечатления, и потому люди если и выбирали монохромный ансамбль, то обязательно разбавляли его яркими аксессуарами — поясами, платками, наручами — иного цвета.).

И ломанулась к шкафу.

Были у неё… так… были алые вельветовые штаны, с которыми в комплекте шёл алый же пиджак, и вот его — в сторону. Лимонная рубашка с фиолетовыми зигзагами — отлично (она неплохо смотрелась с жёлтой юбкой, которую подарила мама, но это — для совершенно иных обстоятельств). Широкий лазурный пояс «под кожу» с серебряной бляхой — прекрасно. И изумрудный атласный пиджак с шоколадными полосами — вообще изумительно.

Быстро одевшись, Иветта подошла к зеркалу и с удовлетворением обнаружила, что выглядела именно так, как хотела: как полная идиотка, не умеющая сочетать цвета. Её «костюм» был ярким до слепоты, до крайности, до безумия — ни один человек в здравом уме не оделся бы… вот так.

Она не ощущала себя здравым человеком. И пусть этот протест был глупым, бессмысленным и откровенно инфантильным, с ним — в нём — стало немного легче.