«Позволь дать тебе совет, — невозмутимо сказал Некто. — Не указывай в начале срок, превышающий сотню лет».
Сказал и осыпался пеплом. Абсолютно буквально: он закончил говорить и за одно мгновение превратился из человекоподобной сущности в горстку пепла на каменном полу.
Ворота, казавшиеся запертыми наглухо, сами по себе открылись вовнутрь — Айзан Видикши прошёл через них беспечно и бесстрашно, потому как был совершенно уверен, что всё происходящее являлось лишь пьяным сном или предсмертным бредом.
Вышел обратно в мир он спустя четыре с половиной часа — и не пошёл убивать пятнадцать остальных, потому что не было у него больше такого желания.
Не было больше рыболова Айзана Видикши — его место занял Иолан, второй Архонт Надежды.).
(Иолан — единственный, кто рассказал о своём становлении. Его историю услышали; в неё далеко не все верили, её никто не понимал до конца, однако услышали — несомненно.).
Впрочем, какая разница, относят Архонты себя к людям или нет и являются ли они ими на самом деле или нет; гораздо полезнее сейчас был факт самый что ни на есть прозаический. Спасибо Адриану Россу за напоминание о том, что общепринятым вежливым обращением к Архонту считается «ваше сильнейшество», а к Приближённому — «ваше преподобие».
Иветта, правда, считала, что Приближённые подобны Архонтам не так уж и сильно: они всё же умирают естественной смертью, могут завести детей и ограничены требованиями к воплощению намерений. Да, их сила стократно превышает силу обычного человека и восстанавливается гораздо быстрее, однако они всё равно обязаны определить своё намерение как созидающее, изменяющее или разрушающее и выразить его; в то время как Архонты не нуждаются ни в жестикуляции, ни в классификациях: мир просто подчиняется любому их желанию.
Точнее, почти любому. Даже Архонты не могут вернуться в прошлое, прочитать мысли и оживить мёртвого — и только Архонты не могут воздействовать на Всепоглощающее Ничто. Именно появление Разрывов привело к тому, что Приближённые перестали быть малочисленными избранными учениками хозяев Оплотов, вот только затем они превратились в насчитывающую тысячи… свиту? Армию? Обслугу?
Уже больше пяти столетий Разрывы открываются редко и точечно — Приближённых же становится всё больше.
Никто точно не знает, почему так. Зачем. Чего хотят их сильнейшества Архонты и как именно они выделяют достойных стать их преподобиями. Каково стремление, каковы условия, какова цена — «Нам известно, что нам практически ничего не известно»; и, честно говоря, Иветта и не ожидала от старых общедоступных книг по-настоящему ощутимой помощи.
Как не ожидала она и того, что к ней придёт магистр Тарьятти.
Ироничный и харизматичный Максимильян Тарьятти науку любил значительно больше, чем преподавание, однако руководствовался принципом «если уж взялся, делай хорошо». Высокий, худощавый, смуглый, с роскошной чёрной косой и выразительными тёмно-карими глазами — на него было приятно смотреть, его было интересно слушать, но отношения с ним у Иветты упрямо не складывались: такие, как она, очень его… расстраивали.
Теоретически она могла бы учиться лучше, — не на сплошные семёрки, конечно, но на пятёрки и выше — но спотыкалась об отсутствие желания и необходимости. Когда дело касалось письменных работ, она вечно отвлекалась: натыкалась на что-то более занимательное, начинала изучать вещи, не связанные с заданием вообще никак, и только спустя часы (если не дни) спохватывалась и формулировала что-то по требуемому вопросу — разумеется, наспех и кое-как. С практическими задачами, выданными для отработки магических принципов, всё обстояло ещё грустнее: Иветта очень быстро понимала, что настроила воображение нужным образом и выучила требуемые жесты ещё годы назад под руководством нанятых родителями учителей; выдавливала из себя уровень «сойдёт: зато быстро и просто» и шла заниматься вещами более увлекательными или весёлыми.
«У вас ведь хорошая голова, Герарди, — печально вздыхал магистр Тарьятти, ставя ей очередную четвёрку. — Вы просто не стараетесь».
Она не хотела огорчать его ещё сильнее и потому проглатывала честное: «Вы совершенно правы, магистр. Не стараюсь и, откровенно говоря, не собираюсь начинать».
Максимильян Тарьятти ей искренне нравился, но чувство это совершенно объяснимо и заслуженно не было взаимным; так что могло подвигнуть магистра её навестить?
Он сел в кресло, которое примерно одиннадцать часов назад занимал Дориан, положил на живот сцепленные в замок руки и просто молча смотрел, и Иветте на мгновение показалось, что он и сам не знает, зачем же пришёл.
(А ещё её всегда интересовало, почему они с бывшим Хранителем Крауссом друг друга словно бы сторонились. Они ведь были во многом похожи: оба умные, любознательные, свободомыслящие и уравновешенные — казалось, сам Неделимый велел им найти общий язык и сблизиться, но что-то настырно не срасталось. Впрочем, конечно, взаимоотношения магистров были их личным делом — и больше ничьим.).
— Как вы себя чувствуете? — наконец нарушил тишину магистр Тарьятти.
И Иветта без особых колебаний ответила:
— Вполне хорошо, магистр, спасибо.
Она чувствовала себя слабой, — во всех смыслах и по многим причинам — но а кто сейчас (кроме, разумеется, пришедших Приближённых) ощущал себя иначе? Главным было то, что её, к большому удивлению и счастью, не беспокоил шёпот Университета. Он существовал: слышался и царапал разум, однако…
…намерение… созидающее… свет… изменяющее… разрушающее…
…был, если заострять внимание на реальности, а не на нём, всего лишь фоновым шумом — лёгким зудом, игнорировать который не составляло особого труда.
(Можно было попросить Дориана принести только две книги. Впрочем, перечитать «Слушая старые стены» Авеллы Номи всё равно стоит.).
Магистр Тарьятти кивнул, помолчал ещё немного, а потом заговорил — медленно и мягко, но с осязаемой настойчивостью:
— Эри Герарди. Как ваш преподаватель, я приятно удивлён тем, что вы знаете жесты и образы, используемые в ритуале передачи связей. Как ваш старший коллега, я восхищён тем, что вам хватило воли и воображения на то, чтобы стать его частью. Однако объясните мне… зачем? Зачем вы это сделали?
Иветте безумно и безудержно захотелось прижать к лицу подушку и завыть.
Она могла — хотя бы самой себе — предложить аж несколько ответов на вопрос почему. Потому что она слишком хорошо помнила маму. Потому что ей очень нравился Хранитель Краусс. Потому что хоть кто-нибудь должен был сделать хоть что-нибудь. Потому что она — безмерная, безнадёжная, беспросветная дура.
Она ведь не подумала о том, что, получись у неё задуманное, она всего-навсего повторила бы путь Себастьяна Краусса. Что ритуал передачи связи, как и все ритуалы передачи, требует добровольности, которая — и сколько же зла в мире выросло из этого нюанса — заключается не в «я хочу», а в «я согласен». Что у Иветты Герарди есть семья и друзья, и даже делать ничего не потребуется, достаточно об этом факте аккуратно напомнить.
(Идиотка, Неделимый, какая же она идиотка; и кто заплатит за её глупость, кто за неё уже заплатил…).
Она совершенно не думала о зачем. И нечего ей было сказать, кроме:
— Мне… нечего вам ответить, магистр.
(«Какая же ты молодец, Иветта, какая же ты…»).
Она вздрогнула и чуть не отшатнулась, неожиданно ощутив, как её запястья осторожно коснулись тёплые пальцы.
— Не переживайте так, бакалаврант. Вы же не на экзамене, — с лёгкой улыбкой сказал магистр Тарьятти. А затем, посерьезнев и убрав руку, добавил: — Хранитель Хэйс хочет видеть вас, когда вам, разумеется, станет лучше. Сейчас он не имеет к вам претензий, эри Герарди, и я… очень рекомендую вам не усложнять себе жизнь.
Иветта закрыла глаза и молча кивнула.
Неделимый с ней, с её жизнью — она уж точно не собиралась усложнять жизнь всем остальным.
